Всегда начеку - Сергей Смирнов

Дети давно уже просили отца показать им, где раньше, в двадцатые годы, проходила граница города, рассказать о старом Ашхабаде. Они не видели ни дореволюционного города, ни довоенного. Приехали сюда в конце пятьдесят четвертого, и теперешний красавец Ашхабад вырос на их глазах из груды развалин, в которые превратило его землетрясение.

Тачмамедов шел с детьми по улицам и рассказывал. Неторопливо шагавший им навстречу старик в халате и лохматой шапке почтительно поклонился ему и, прижав ладонь к груди, поприветствовал:

— Салям!

Ораз Мамедович ответил. Женя удивленно посмотрел на отца. Он знал, что по туркменским обычаям полагается, чтобы первым здоровался младший по возрасту.

— Кто это, папа?

Тачмамедов усмехнулся:

— Басмач один, по тем временам знакомый.

— Басмач?! — у детей округлились глаза.

Они знали о басмачах из книг и кинофильмов. Но чтобы живой басмач ходил сейчас по улицам Ашхабада...

— Ну да. В двадцать четвертом или в двадцать пятом взяли мы его в плен. Темный человек был, обманутый. Я с ним долго говорил, объяснял, что к чему. Вот теперь встречаю иногда, благодарит. У него один сын инженером стал, другой — учитель. А Аннасахат, так старика зовут, боролся против новой жизни, муллы да беки ему мозги закрутили...

Да, не только с маузером и шашкой в руках сражался за Советскую власть Ораз Тачмамедов. Вчерашний батрак, прозревший благодаря революции, он нес своим соплеменникам горячее слово, пронизанное ленинской правдой.

Этой правде и служит он всю свою жизнь.

Павел Никольский

ЖАРКИ

Старики поговаривали, что такого снега не было уже лет десять. По утрам мужики, покряхтывая и позевывая, расчищали лопатами тропки к воротам и сараям. От каждого дома шла своя дорожка. Санные следы и тропинки с разных концов села тянулись к площади, к лавкам, к церкви, к дому бывшей волостной управы.

Сойдутся люди с утра, потолкутся около лавок, попробуют самосад друг у друга и — опять по домам, каждый в свой. Стемнеет. Чуть помигают светлячки в замороженных окнах и погаснут один за другим. С вечера еще слышны неясные, приглушенные снегом звуки: хлопнет дверь, звякнет ведро, где-то залает собака. А потом гнетущая тишина наваливается на Ельцовку. Только слышен непрерывный легкий шорох. Идет снег.

Филимонов в такие ночи все ждал чего-то. Боясь пошевелиться, чтобы не разбудить жену, он подолгу лежал с открытыми глазами, чутко вслушиваясь в тишину, и, наконец, засыпал тревожным и беспокойным сном. Утром ночные опасения казались смешными. Он выходил во двор, щурясь от ослепительной белизны, весело брался за широкую деревянную лопату, раскидывал легкий, казавшийся невесомым снег, выпавший за ночь, пробивал дорожку к стайке, где стоял Пегаш. Тотчас на крыльце появлялся хозяин дома, в котором квартировал милиционер, — невысокий рябой мужичок с рыжеватой бородкой:

— Здорово ночевали, Николай Васильевич, с утречком вас! — он снимал шапку и кланялся в пояс.

Белое крупное лицо Филимонова розовело:

— Да ты что, Михалыч, ну сколько тебе говорено? Что ты мне, как попу или купцу, кланяешься? Уж коли ты меня по-простому звать не хочешь, зови официально — товарищ Филимонов, здравствуйте, или еще как. А то нехорошо получается, не по-революционному.

— О-хо-хо, прости меня темного, товарищ Филимонов, — послушно откликался Михалыч, поспешно надевая шапку. — Никак в привычку не возьму. Да и боязно как-то.

— Чего же бояться-то? — сердился Филимонов. — Власть теперь наша. Народная, значит. Служу я в милиции, так ведь она рабоче-крестьянской называется. Вот я, к примеру, рабочий, а ты — крестьянин. И выходит, что милиция общая для нас с тобой.

— Так-то оно так, — тянул хозяин, — но ить все одно власть. К примеру, заарестовать кого может...

— Да за что же тебя арестовывать? — горячился Филимонов. — Убил ты кого или украл что?

— Сохрани бог! — крестился Михалыч. — Не убивец я, греха на душу не возьму... Только время сейчас непонятное, неровен час... — и умолкал, вздыхая, уходил в темные сени.

Сколько ни пытался Филимонов вызвать Михалыча на откровенный разговор, ничего не получалось. Догадывался Филимонов, что не прост Михалыч, да не хочет раскрыться. Милиционер знал, почему. Хотя и были разбиты колчаковцы на Алтае — уже полтора месяца прошло, как освобождены были Барнаул и Бийск, — здесь, в глухом уголке, рядом с тайгой, уходящей к Кузнецким горам, было очень тревожно. Совсем рядом, в Анаштаихе, небольшой деревушке, налетевшие бандиты жестоко расправились с мужиками, отказавшимися идти с ними. В Тогуле зверствовали сынки богачей. Да и в самой Ельцовке за последнее время прибавилось свежих могил. Забили в колчаковщину насмерть Дунькина, Арташкина — мужиков, поднимавших голос против богатеев.

А еще поговаривали, что командир партизанского отряда Рогов свернул на путаную тропку анархии. Отряд его быстро превратился в банду, к которой примкнули и те, кто хотел поживиться, погулять в это тревожное и горячее время, и те, кто в душе накопил звериную ненависть к новой власти, к народу, кто втайне надеялся вернуть старые порядки. И тех и других пока вполне устраивала «программа» Рогова — неподчинение революционным порядкам, дисциплине. Острие «программы» было направлено в первую очередь против коммунистов.

Нет, совсем не случайно начальник бийской уездной милиции, напутствуя Филимонова, предупредил его сухо и строго:

— Обстановка в селе сейчас очень напряженная, товарищ Филимонов. Развернулась невиданная по своей остроте классовая борьба. Нужно быть все время начеку. Не забывайте ни на минуту о том, что вы представляете нашу рабоче-крестьянскую милицию, что в вашем лице крестьяне видят прежде всего представителя Советской, народной власти.

Потом не выдержал официального тона, улыбнулся, протянул руку:

— Ну, Николай Васильевич, успеха тебе... Трудно будет одному, конечно... Если что, сразу сообщай. Поможем, насколько будет в наших силах. Ну, бывай... Смотри там, носа не вешай!

Но странное дело — Филимонов уже две недели жил в Ельцовке, а никак не мог реально ощутить остроту обстановки. Неторопливо и размеренно текла жизнь в селе, словно и не было нигде гражданской войны. Завидя милиционера, встречные осторожно уступали тропинку, степенно здоровались: одни глядели прямо и открыто, доброжелательно, другие — с какой-то тревогой, третьи опускали головы, прятали глаза.

Иногда все же доходили вести и до Ельцовки: пробивались сквозь снега верховые из Бийска, приходили на лыжах из Мартынова. В середине февраля приехал в село нарочный из Бийского уездного оргбюро РКП(б), привез новость: Колчак расстрелян в Иркутске, но контрреволюция в Алтайской губернии снова подняла голову — губревком ввел чрезвычайное положение.

В этот вечер в сельский Совет было не протолкнуться. Накурили до синевы, сидели допоздна.

— Попил он кровушки нашей, проклятый, — бросил чернобородый мужик, сидевший на корточках в углу.

— Да-а... Повластвовал, да недолго, отрубили ему хвост.

— Пусть над налимами подо льдом адмиральствует.

Но разговор больше вертелся вокруг другого: чрезвычайного положения, бандитов, действовавших в округе. Невеселый был разговор...

Шли дни, запахло весной. Неожиданно, когда, казалось, уже должно было поворачивать к теплу, ударили морозы, осадили снег. Установилась дорога, заскрипела звонко и раскатисто под полозьями саней. Из Ельцовки, из других сел потянулись в Бийск обозы — по одному ездить опасались. В конце февраля в Ельцовку приехал Георгий Шацкий, о котором Филимонов уже был наслышан: сын местного купца, он учился в Петрограде, еще до революции вступил в партию, и когда приехал сюда, заставил отца бросить торговлю. Колчаковцы его арестовали, однако ему удалось освободиться и скрыться. И вот теперь он снова появился в селе как член уездного ревкома.

Шацкий сразу понравился Филимонову. Крепкий, темноволосый, с неожиданно светлыми глазами, он говорил горячо и убежденно об окончательной победе Советской власти, о разгроме контрреволюции. Всегда около него толпились люди, слушали его внимательно. И самое главное — он был местный и знал каждого.

С приездом Шацкого жизнь в деревне забила ключом. Теперь в Совете народ толпился с утра до вечера, да и поздно вечером не гас свет в его окошках. Филимонов тоже оставался; теперь вечерами собирались только свои: члены партячейки, которую организовал Шацкий, и сочувствующие, бывшие партизаны.

Вскоре состоялись выборы волостного Совета. Когда зашла речь о председателе, все дружно назвали одну кандидатуру — Шацкого и так же дружно проголосовали.

Разгорелись и страсти. Пробился к столу, путаясь в длинной шубе, мельник Савилов — низкий кряжистый старик — и закричал: