Всегда начеку - Сергей Смирнов

— Стой! — кричал Пулат Насретдинов. — Стой! Предатели! Трусы!

Раскинув руки, сдерживал убегающих Мубарак-Кадам.

А вражеская лавина неслась, как саранча. Вот враги уже в ста метрах от крепостного дувала.

— Ого-о-нь!

Шквал огня ударил по первым рядам. Десять басмачей упали замертво. Но лавина продолжала катиться.

— Огонь! Огонь! Огонь!

Залпы следовали один за другим. Все окутал пороховой дым и серая пыль. Крики, винтовочные залпы — все смешалось, -не разобрать. По кирпичу казармы, как дождь, цокали пули, рвали дувал. Залетали со звоном в щели. Кто-то опрокинулся, схватившись за грудь. Молодой милиционер тихо осел, выронив винтовку.

— Огонь! Огонь!

Перед самой стеной басмачи не выдержали, дрогнули и побежали, бросая сабли, винтовки, карабины, берданки...

— Огонь!

Из-за укрытия, размахивая маузерами, выскочили наперерез отступающим несколько курбаши и с криками: «Во имя аллаха, на кафиров, за мной!» — повернули отступающих и снова повели в атаку.

И снова:

— Огонь! Огонь! Огонь!

Смяв курбаши, басмачи в панике разбежались по полю и скрылись за дувалами.

4

В три часа дня было получено третье письмо с угрозами. Басмачи несколько раз переходили в наступление, но после нашего огня отступали.

Солнце клонилось к закату. Жара медленно спадала. В крепость ворвался легкий ветерок, освежил растрескавшиеся губы, коричневые лица с грязными дорожками пота. Раненым показалось, что принесли воду.

— Пить... пи-ить... — просили они.

Но ни воды, ни пищи в крепости не было. Люди не ели уже сутки. Сутки не пили. А азиатские сутки с их изнуряющей жарой равны, наверное, трем дням в средней полосе.

Милиционеры лежали не шевелясь.

Лицо начальника милиции — потускневшая медь. Только маленькие черные глаза по-прежнему остры и решительны.

Пулат Насретдинов, облизывая растрескавшиеся губы, шутил:

— Напрасно лишили нас возможности подойти к источнику. Только злее становимся. Пусть не ждут пощады.

Русский белобрысый милиционер выжимал мокрую гимнастерку.

— Вот она, вода, — говорил он. — Вода уходит, соль остается.

— Ты, видно, очень соленый, — смеялся Пулат.

— Басмачи притихли, — заметил кто-то.

— Готовятся.

— Наверно, едят, сволочи!..

Со стороны кишлака доносился одурманивающий запах жареной баранины.

— Пиалу чая и поесть бы...

— Ну-ну, опять завели, — рассердился Мубарак-Кадам. — Говорите лучше о чем-нибудь другом. Рассказал бы, Пулат, как ты спасал Рахманходжу Шодыходжаева.

Пулат Насретдинов подобрал под себя ноги, как в чайхане. Ему трудно ворочать языком. Во рту все запеклось. Голос хриплый. Он понял Мубарака-Кадама. Надо занять чем-то милиционеров, отвлечь людей от мысли про еду и воду. Он взглянул на Рахманходжу, полулежащего рядом. Тот кивнул.

— Дело было так, — начал Пулат. — Банда Кучкара напала на кишлак Нурсук. Уходя, скрутили четырех бедняков. Одним из них был Рахманходжа. У него отобрали единственную лошадь. А Рахманходжа сопротивлялся. Скрутили его веревками. Погнали всех в горы. В одном из ущелий раздели бедняков догола и начали над ними измываться, мучить их, приневоливая вступить в банду. Все категорически отказались. Тогда курбаши Кучкар приказал привязать Рахманходжу к седлу и удавить его петлей. Бандиты уже затянули петлю... Так ведь, Рахманходжа?

— Да, Пулат-ака. Дальше я уже не помню, что было.

— В это время на высоте появился наш дозор. Тогда я служил в отряде Бегмата Ирматова. Как только увидели такое, я хлестнул коня и помчался прямо на басмачей. За мной остальные. Бандиты, не ожидавшие нападения, побежали, оставив пленников. Трое дехкан были замучены до смерти. А четвертый был еще в сознании. Вот он.

Пулат кивнул на лежащего рядом товарища.

— Ну, отлежался парень, попросился к нам, — продолжал Пулат. — Взяли мы его в отряд. А потом он отчудил. Понимаете, выследил банду Кучкара, подстерег курбаши, отнял у него английский карабин, отобрал свою лошадь, а самого Кучкара приволок в отряд. В одиночку, понимаете! Теперь из того карабина и лупит басмачей!

Пулеметная очередь, прогремевшая за стеной крепости, прервала разговор. Бандиты вновь бросились в атаку. И опять горстка милиционеров отбила лавину разъяренных басмачей.

5

К 9 часам вечера перестрелка затихла. Наутро наступление повели две шайки, одна — 400, а другая — 500 человек.

Непривычная тишина. Слышно, как за крепостью в степи трещат сверчки. Веет прохладный ветер, ощущение голода немного притупилось. Хочется только пить и спать. Но Махмудов понимает, что успокаиваться нельзя.

— Командиры отделений, к начальнику! — разносится в сумерках усталый голос дежурного.

Отделенные собираются в кабинете начальника и молча рассаживаются по скамейкам. Молчат не потому, что не о чем говорить, а потому, что от усталости и от голода едва держатся на ногах. Языки одеревенели. Губы пересохли. Потрескавшиеся руки не поднимаются, чтоб стряхнуть серую пыль с лица и одежды.

Начальник милиции медлит. Ждет, пока усядутся. Внимательнее, чем прежде, приглядывается к своим, будто впервые их видит. Затем неторопливо, взвешивая каждое слово, говорит:

— Положение, товарищи, тяжелое. Пищи нет. Воды нет. Патроны кончаются. Старые берданки вышли из строя. Надо решать...

— Нужно ночью незаметно уйти, — перебивает его из угла голос. — Покинуть крепость...

— Не годится! — возражает Пулат Насретдинов. — Что значит уйти? Надо отстоять крепость во что бы то ни стало! Чтоб басмачам впредь не повадно было. Пусть знают, что есть такая сила, против которой им не устоять.

— Насретдинов прав! — поддерживает его охрипшим голосом Мубарак-Кадам. — В открытом поле басмачи нас быстро уничтожат. Мы там беззащитны. Если погибать, так уж в крепости...

— Значит, умирать? — спрашивают из угла.

— Не хочу я умирать! Надо что-то придумать, — говорит Насретдинов. — Просить помощи. Неужели за день не узнали о здешнем бое? Надо послать связного. На хорошем коне в темную ночь можно запросто проскользнуть. Вдоль садов...

— Можно, — соглашается Мубарак-Кадам.

— Хорошая мысль. — подтверждает начальник милиции. — Через кишлак или мимо кишлака можно идти шагом. Поверх фуражки — чалму, поверх гимнастерки — чапан. Подумают, свой...

Надо поднять рабочий милицейский отряд нефтепромысла САНТО и канибадамскую милицию. К утру они поспеют.

— А кто пойдет?

Воцарилась тишина. Идти — значит погибнуть. Шансов на жизнь мало. И еще меньше надежды добраться до Канибадама.

— Разрешите мне, — сказал Пулат Насретдинов. — Я здесь рос, места знаю, пройду с закрытыми глазами.

— Разрешите и мне, — сказал русский белобрысый парень.

— Пойдет Пулат, — решил начальник. — Он местный, молодой, ловкий. Бери, Пулат, самого лучшего коня, самую лучшую острую саблю, самый лучший карабин и побольше патронов.

Пулат молодцевато встал, поклонился всем.

— Спасибо за доверие. Постараюсь его оправдать.

...В темноте ночи тихо раскрылись малые крепостные ворота, выпустили на такыр всадника и так же бесшумно закрылись.

Милиционеры напряженно вслушивались, вглядывались в темь, но ни цокота копыт, ни выстрела... Пулат словно растворился в ночи.

...Рассвет застал милиционеров у бойниц. Никто не уходил в казарму, короткий тревожный сон и прохлада ночи подкрепили их. А что принесет им всем день? Не последний ли он в их жизни?

Начальник милиции Махмудов наблюдал в бинокль, как басмачи, перегруппировавшись, готовились к бою. Басмачей много. Курбаши решили, видно, взять крепость штурмом. Готовили лестницы, доски, бревна...

Поодаль стояли отряды конных басмачей, готовые по первому требованию курбаши ринуться на крепость. Кишлак был похож на пчелиный улей. К его центру со всех сторон подскакивали всадники и снова мчались по дорогам в разные концы.

— Вот бы пулемет! — с отчаянием шептал начальник милиции. — Или пушку...

Однако приходилось довольствоваться тем, что есть. А в распоряжении оставалось 35 винтовок — по десять патронов на каждую, 14 берданок и две французские винтовки с двадцатью патронами — дальше пятидесяти метров они не поражали. Один дым от них да грохот.

Махмудов отлично понимал создавшуюся обстановку. Были бы патроны — отряд бы еще постоял, но... Лоб его покрылся холодной и липкой испариной. Выхода нет. Только погибнуть! На своей земле, отстаивая свою правду, власть рабочих и дехкан.

Махмудов спустился к бойницам, велел выстроить всех, кроме дозорных, и долго ходил перед строем, молча вглядываясь в суровые лица.