Чистота - Эндрю Миллер

Уже несколько часов люди с опаской ждут снегопада. И вот наконец, как раз когда инженер входит на территорию управляющих, начинает сыпать снег. Жан-Батист помнит дом Лекёра, ибо почти год его собственное жилье было рядом – второе и третье здания второго квартала. Под окном у Лекёра когда-то был разбит маленький садик, небольшая полоска возделанной земли, на которой тот летом выращивал лук, салат и ноготки. Теперь от нее не осталось и следа.

Жан-Батист стучит в дверь, ждет, вновь стучит. Снег ложится ему на плечи, на поля шляпы. Он уже готов постучать в третий раз, когда дверь со скрежетом открывается, и на пороге появляется Лекёр со свечой в руке. Пламя колышется и дрожит на ветру.

– Товарищ! – восклицает он. – О, мой добрый друг! Я чуть с ума не сошел от ожидания!

Свеча затухает. В темноте они проходят по небольшому коридорчику. Оказываются в гостиной. Свеча, после поисков необходимых средств, зажигается снова. Лекёр стоит посреди комнаты, ликующий, возбужденный, слегка пошатываясь.

– Ты помнишь? – спрашивает он. – М-м-м? Видишь самого себя в этом самом кресле?

– Вижу, – говорит Жан-Батист.

Он оглядывает комнату – засаленное кресло, тощий огонек, портретные силуэты матери и сестры Лекёра… Постоянство, отсутствие перемен – здесь они, как и в колонии шахтеров, явно дурного свойства.

На столе накрыт ужин. Несколько ломтей маринованной телячьей головы, картошка в мундире, хлеб с тонким слоем прогорклого масла еще с предыдущего привоза. В центре стола – бутыль с прозрачной жидкостью, которую Лекёр разливает в две рюмки и, тотчас выпив свою, протягивает Жан-Батисту вторую. Они сидят друг напротив друга. Жан-Батист еле отпиливает кусок от телячьей головы у себя на тарелке (на вкус кажется, что бедолагу мариновали в собственных слезах). Мелкими глотками пьет жидкость из бутылки, видит черные хлопья снега, беззвучно бьющие в оконное стекло.

Прошло три года с тех пор, как они виделись в последний раз – торопливые объятия под моросящим дождиком на почтовой станции в Валансьене. Какая тяжесть свалилась на его друга за это время, если он превратился в такую развалину? Ведь ему не больше тридцати пяти, скорее, даже меньше, а выглядит он на все пятьдесят. К тому же явно нездоров. Во рту почти нет зубов. Распухший, изрытый ямками нос покрыт сетью красных кровеносных сосудов. Он ужасно худ и взвинчен. Начав говорить, не может остановиться, и рассказ, поначалу звучавший довольно беззаботно, постепенно обрастает жалобами, горькими причитаниями, за которыми все время стоят шахты, этот левиафан, пожиратель человеческих жизней.

И вот так Лекёр проводит вечера? Наедине с бутылкой выкрикивая обвинения в пространство? На нем жилет из свалявшейся коричневой шерсти, связанный, наверное, несколькими незамужними родственницами, для которых молодой Лекёр, Лекёр с зубами, когда-то воплощал последнюю надежду семьи. Когда он наконец замолкает и вновь с любовным вздохом тянется к бутылке, Жан-Батист принимает решение забрать его, если получится, с собой в Париж. Здесь Лекёр и до следующей зимы не доживет. Неужели он и в самом деле утратил все свои прежние дарования? Свою замечательную способность к рассуждению, которая некогда была ему присуща? С министерскими деньгами и министерскими полномочиями Жан-Батисту, возможно, удастся его вызволить. Риск, конечно, есть. Насколько далеко все зашло? Но, говоря по чести, Лекёра нельзя оставлять в Валансьене.

Жан-Батист обдумывает, что ему предстоит, рисуя в воображении яркую картину первого дня работ на кладбище Невинных: он сам стоит на каком-то помосте или лесах, внизу ровные ряды рабочих с лопатами, но тут Лекёр неожиданно спрашивает:

– Ты женился?

– Нет, – отвечает Жан-Батист, и в голове его – непонятно почему! – мелькает тень Элоизы, шлюхи Элоизы.

– Я так и думал, – говорит Лекёр. – Женатый не наденет такой костюм.

– А ты? – спрашивает Жан-Батист. – У тебя есть… кто-нибудь на примете?

Улыбнувшись, Лекёр качает головой и смотрит в огонь.

– Я уже давно не общаюсь с женщинами.

В три тридцать утра звонит колокол. Первая смена, первый спуск – в четыре. В комнате наверху просыпается Жан-Батист. Смотрит в окно, но на улице ни проблеска света. Он спускает ноги с кровати. В комнате холодно. Даже смешно. Как хорошо он все это помнит!

В гостиной он находит Лекёра уже полностью одетого. На его лице застыла маска сосредоточенности: обеими руками он наполняет рюмку из теперь уже почти пустой бутылки. Потом ставит бутылку, тянется губами к краю рюмки и отпивает первый глоток, не поднимая рюмку со стола.

– Тебе налить? – спрашивает он.

– Может, после, – отвечает Жан-Батист.

Накануне они немного поговорили о плане работ на кладбище, о людях, которые там понадобятся. Лекёр был обнадеживающе деловит. Он уже приготовил список фамилий (Эвербу, Слаббарт, Блок, Рап, Сэн, Винтер…), кратко охарактеризовал каждого, сообщив приблизительный возраст, срок службы, моральные качества, насколько они были ему известны, если вообще об этом можно судить. О том, чтобы включить в список собственное имя, сказано ничего не было, но сейчас в стылой гостиной Жан-Батист задает вопрос: может ли он рассматривать кандидатуру Лекёра?

– Можешь ли рассматривать?

Бросившись к нему, чтобы схватить за руки, Лекёр задевает бедром угол стола, чуть не перевернув драгоценную бутыль.

– В нашу честь назовут площади! – кричит он. – В честь тех, кто очистил Париж от скверны!

Он начинает плясать джигу – не может удержаться. Жан-Батист, смеясь, хлопает, отбивая ритм. Сегодня он спас человеку жизнь, а сам даже не успел позавтракать.

Почти час, вновь обретя былую увлеченность в беседе, как тогда, когда они сочиняли свою Валансиану, с обменом аргументами и контраргументами, они обсуждают необходимые приготовления. Перевозку рабочих, их размещение в Париже. Гигиену, дисциплину, жалованье. Все трудности, с которыми придется столкнуться, от холодной погоды до ужасных привидений.

– А место, – спрашивает Лекёр, – куда будут перевозить останки?..

– Старая каменоломня.

– Она уже подготовлена?

– Скоро будет.

– Но там сухо? Здесь мы используем новую помпу, сконструированную по английской модели. Она работает быстрее, чем все те, с которыми мы имели дело раньше.

– Я отвечаю за кладбище. Когда телеги отправятся со двора…

– Как глубоко надо копать?

– Говорят, некоторые общие могилы уходят на глубину до тридцати метров.

– Ого!

– Надеюсь, большинство все-таки ближе к поверхности. Но для рабочих это будет не слишком приятное занятие.

– Во всяком случае, – говорит Лекёр, – не хуже, чем ползать под землей с киркой, не зная, когда наткнешься на «мертвый» воздух или когда за спиной обрушится туннель. За последнюю неделю мы потеряли троих. Погребло заживо. Люди не укрепляют туннели как следует, потому что знают, что за это им не заплатят. Платят-то только за добытый уголь.

За окном день, похоже, так и не стал светлее. Слабые порывы ветра со снегом снова бьются в стекло. Жан-Батист начинает действовать. Он вовсе не собирается застрять здесь надолго.

– Я оставлю тебе денег. Распорядись ими по своему усмотрению. Если потребуется, можешь говорить от лица министра. Но все нужно сделать без проволочек. Если будем копаться, уверяю тебя, нас обоих спишут со счетов. Об этом мне недвусмысленно дали понять.

– Amicus certus in re incerta cernitur?[7] – говорит Лекёр, усмехаясь и потирая руки. – А теперь не желаешь ли что-нибудь пожевать? Может, пару ломтиков телятины?

Он вынимает ее из висящего на стене ящика для хранения мяса и любовно держит в руках. Бедная разрубленная на куски голова.

Глава 13

В Париже тоже идет снег. И он уже смешался с пеплом, сажей, грязью, навозом. На более богатых улицах, где и дома побогаче, его уже смели в серые пирамиды. В других местах в нем проделали тропинки колеса телег, копыта и сабо пешеходов. На кладбище снег лежит на перекладине креста проповедника, осторожно укладывается на каменные крыши lanterns des morts[8], покрывает кладбищенскую стену, покатые крыши склепов.

Лопатой, позаимствованной из дома пономаря, Жан-Батист постукивает в землю, но чувствует, что земля не поддается, слышит ее сопротивление, приглушенный звон, словно бьет во что-то железное. Хорошо хоть вонь немного поутихла. Его даже не тошнит. Явного отвращения он не испытывает.

Из церкви, наклонившись под притолокой, выходит Арман и идет через кладбище. Его волосы кажутся единственным ярким пятном, оставшимся в этом мире.

– Вижу, – говорит он, кивая на лопату, – ты оправдываешь свое прозвище, месье Кайло.

– С такой землей, – отвечает Жан-Батист, – лучше бы действовать топором.

– Ты же знаешь, земля может оставаться замерзшей не один месяц, – веселым голосом продолжает Арман.

– Этого не будет.