Чистота - Эндрю Миллер

Жан-Батист бросил взгляд на свою тарелку – в прохладной комнате еда уже начала остывать.

– Но разве можно здесь быть совершенно здоровыми?

– Мы кажемся вам больными?

– Нет, конечно же, нет. Я вовсе не имел в виду…

– Тогда в чем дело?

Зигетта начала плакать. За тоненьким завыванием последовал всхлип, после чего из груди вырвалось настоящее рыдание, и все это сопровождалось таким интенсивным подергиванием лица, что Жан-Батисту показалась, будто перед ним совсем другой человек. Девушка выбежала из комнаты. Мадам и месье обменялись взглядами.

– Если я… – начал Жан-Батист, поднимаясь со стула.

– Бедняжка Зигги не выносит никаких потрясений, – сказала мадам и отпустила еще несколько довольно туманных замечаний, из которых в конце концов Жан-Батист сделал вывод, что у Зигетты начались месячные, поэтому она сейчас слишком чувствительна.

Продолжение этой неловкой сцены последовало позже вечером. Жан-Батист сидел у себя комнате, завернувшись в свой красный шлафрок дамастовой ткани, и читал кое-что из Бюффона – о том, что некоторые неядовитые существа имеют окрас, сходный с окрасом своих ядовитых сородичей, – как вдруг услышал знакомое царапанье под дверью. Открыв дверь, он собирался встретиться с крепким котярой Рагу, но вместо него увидел бледную как смерть Зигетту, одетую для отхода ко сну. То, что на ней не было корсета, становилось ясно всякий раз, как она вздыхала.

Она хотела объясниться или извиниться, или и то и другое, или ни то, ни другое. Немного пошептавшись с ней у двери, Жан-Батист пригласил ее войти, и поскольку в комнате был только один стул, он предложил его ей, а сам уселся на кровать. Похоже, шлафрок ее не удивил, ибо она ничего о нем не сказала. Жан-Батист подбросил еще одну хворостину в огонь. Попытался ее ободрить.

– Когда все будет закончено, только подумайте, как это будет прекрасно. На месте того, что вы видите сейчас, раскинется красивая площадь. Может быть, сад.

Она кивнула. Казалось, она пытается следить за его мыслью, но ее глаза вновь наполнились слезами.

– Такое впечатление, – сказала она, помолчав, – будто вы хотите разворотить киркой мое детство.

– Детство?

– Невинное девичество.

– Я собираюсь раскапывать только кладбище. Срывать землю и старые кости. Много старых костей.

– Вы выросли далеко отсюда, – мягко возразила она. – Если бы вы родились здесь, то испытывали бы другие чувства.

Поскольку Жан-Батист сидел ниже, чем девушка, его взгляд невольно упал ей на колени. И ему представилось, как медленно сочится ее кровь, как на блеклой ткани ночной рубашки расцветает кровавая роза, постепенно расширяется, охватывая бедра, а затем, возможно, начинает стекать на доски пола, и капли стучат об пол…

– Когда все будет сделано, – сказал он, встретившись с Зигеттой взглядом, – когда все будет закончено, это вы испытаете другие чувства. Беспокойство скоро пройдет. И вам понравится.

Она не стала с ним спорить. Но начала осторожно оглядывать комнату – кровать, сундук, стол с книгами, медную линейку. Потом, подавив зевоту, извинилась за беспокойство и с милой влажной улыбкой, какой одаривают человека, хоть и не по своей вине, но все же не способного понять элементарные вещи, ретировалась.

Когда она закрыла за собой дверь, Жан-Батист взглянул на потолок, на маленькую дырочку над кроватью, потому что раз или два во время их беседы слышал, как над головой скрипят доски.

Он залез на кровать, выпрямился – теперь, с такого возвышения ему было легко дотянуться до потолка. Он посмотрел в дырочку – темнота, ничего не видно. Потом медленно и осторожно просунул в дырочку указательный палец левой руки, так граф де Бюффон исследовал бы гнездо какого-нибудь сомнительного насекомого, которое на самом деле обладает или только притворяется, что обладает, ядовитыми свойствами… Жан-Батист не мог бы поклясться, что действительно почувствовал нечто, но ему показалось, будто кто-то слегка подул ему на палец, и некоторое время, балансируя на кровати, он внимательно его разглядывал.

Глава 3

Он встречается с Лафоссом. Январь близится к концу, а работы так и не начались, ни одна косточка еще не сдвинута с места. Он пытается объясниться, изобразить себя жертвой обстоятельств, каковой и в самом деле себя считает. Он не может начать работу без горняков, а те еще не приехали. Они приедут, приедут очень скоро, но пока не приехали. В процессе объяснений, горячих оправданий своего бездействия он вдруг понимает, что Лафосса на самом деле совершенно не волнует отсрочка в несколько недель, что он не сместит его с этого поста и даже не станет угрожать этим. Кто еще за столь короткое время согласится взяться за такую работу? Жан-Батист представляет отчет об истраченных средствах. И ему не так уж неприятно видеть, что Лафосс страдает от простуды.

Инженер делает все, что можно сделать в одиночку. Получает от Луи Горацио Буайе-Дюбуассона холстину, деревянные шесты, веревку, корабельную цепь. Договаривается с беззубым человеком по имени Дежур о поставке дров и, когда привозят первую партию, вместе с ним и его сыновьями участвует в разгрузке. Стоит только Жан-Батисту появиться на рынке, как торговцы кидаются к нему с предложениями и обещаниями, иногда шепотом предупреждая, что сосед-лоточник обыкновеннейший вор. Солома для постелей закупается в конюшнях на задах почтовой станции на Рю-оз-Ур. Она сухая и более или менее чистая. Также от Луи Горацио Буайе-Дюбуассона привозят тридцать лопат и тридцать кирок. На шахтах Валансьена рабочим не разрешается иметь собственные орудия труда. Человек со своей лопатой в руках может почувствовать себя независимым.

Пятого февраля Жан-Батист получает весточку от Лекёра: все наконец-то готово и он собирается выехать в Париж вместе с рабочими, надеясь добраться до места в течение недели. Поскольку письмо шло два дня, Жан-Батист начинает поджидать шахтеров два дня спустя, часами стоя на пересечении Рю-Сен-Дени и Рю-о-Фэр, правда, к итальянскому фонтану не приближается, дабы не стать объектом неприличных шуток местных прачек.

На улице холодно, но ясно. По утрам здорово подмораживает, но к середине дня почти тепло. Вновь и вновь он замечает одни и те же лица, следит, как на улицах зарождаются течения и небольшие приливы. Промелькнула Элоиза – удаляется от него в сторону предместья Сен-Дени. Видит он и отца Кольбера – кто же еще это может быть! – синие стекла очков и черно-зеленую сутану, свисающую с его крупной согбенной спины. Встречает Армана, который предлагает ему нанять какого-нибудь мальчишку стоять на часах, но Жан-Батист не хочет полагаться на мальчишку, сомневаясь в его способности внимательно следить за дорогой, да и незачем ему самому без дела сидеть в доме Моннаров в ожидании того, что, как ему иногда кажется, не случится вовсе.

И вот наконец около двух часов пополудни, ровно через неделю после даты на письме из Валансьена, неожиданно появляется Лекёр: со стороны реки движется фургон, а в нем Лекёр, который, завидев приятеля, в знак приветствия элегантным жестом снимает шляпу.

Всего подъезжают три открытые повозки, ворочая огромными, облепленными грязью колесами. Едва они останавливаются, сразу же собираются группки местных жителей, включая и прачек, поглазеть на приезжих. Те в свою очередь разглядывают парижан – одни широко раскрытыми, испуганными глазами увезенного из привычных мест скота, другие вообще потрясенные. С такими лицами люди Эрнана Кортеса входили в золотой город Теночтитлан. Все движение на Рю-Сен-Дени останавливается. Лошади опускают головы. Одна лошадь шумно опорожняет свое нутро, покрыв мостовую зеленоватым навозом. Лекёр слезает со скамьи в передней части первого фургона и шагает к Жан-Батисту. Они с облегчением крепко жмут друг другу руки.

– По дороге не обошлось без приключений, – говорит Лекёр. – Не то чтобы мы повстречали Цирцею или Циклопа, но все-таки пришлось повозиться. Однако мы здесь и ждем твоих распоряжений.

Для человека, путешествовавшего в компании тридцати горняков и вынужденного терпеть невзгоды морозной зимы, Лекёр на удивление опрятен и свеж. На голове небольшой каштановый парик, лицо аккуратно выбрито, на шее красивый красный шарф, а в дыхании ощущается лишь самая малость алкоголя, что вполне можно ожидать в качестве профилактического средства от любого человека, предпринявшего путешествие в мороз.

– Всех привез? – спрашивает Жан-Батист, кивая на фургоны.

– Тридцать рабочих. Специально отбирал. Уверен, они тебе подойдут.

– Я тебе очень благодарен, – говорит Жан-Батист. – Очень. Но мы должны отогнать фургоны вон на ту улицу. – Он указывает на Рю-о-Фэр. – Иначе на нас начнут кричать. Здешний народ за словом в карман не полезет.

Им хватает четырех минут. Фургоны и лошади стоят вдоль северной стены церкви. Рабочие вылезают и сбиваются в кучки, поглядывая то на Лекёра, то на Жан-Батиста, словно молча прикидывая, кто важнее, и так же молча делая выводы.