Головорез - Майкл Слэйд

Он снова стоял в доме своего детства на ферме отца, ему было лет десять, может, одиннадцать; он и его брат, Том, оба одетые для того, чтобы ложиться в постель.

Отец сидел за столом со своими собутыльниками, разливая по кругу "Канадский клуб" из зажатой в руке бутылки. Вперив в Цинка осоловевшие глаза, он невнятно бормотал:

Таково вот время, отбирающее у нас

Нашу молодость, наше веселье,

Все, что только у нас может быть,

И расплачивающееся возрастом и тленом.

– Живо, подумай, сын. Назови поэта.

– Сэр Уолтер Рэли, – ответил он.

Его мать вздохнула, отвлекшись от своих потаённых мыслей, от своих забот, далёких от всего, в то время, как её муж содержал хозяйство.

– Бегите, мальчики. И не забудьте помолиться.

– Ставлю один против тебя, Чандлер, – сказал старый Мак-Киннон. Он был владельцем соседней фермы.

– Один бакс?

– Два.

– Три.

– Четыре, – двое мужчин бьются об заклад.

– Дурак и его деньги… ты, старый скряга, – пробормотал его отец.

Эд Мак-Киннон потянулся за толстым томом антологии, который служил арбитром в их игре. Моргая, чтобы сфокусировать свои налитые кровью глаза на поэме он прочёл:

Что может быть ещё хуже,

Чем в старости ждущие беды?

Что меж бровей углубляет морщины?

Видеть, как покидают жизни страницы

Все, кто так тебе дорог,

И быть на земле одиноким, как ныне

Приходится мне.

– Лорд Байрон! "Чайлд Гарольд!" – с торжеством восклицает папа.

– Мимо, – ворчит Мак-Киннон. – Два из трёх?

Часами он слушал, как они пьянствуют за стенкой спальни, заключая пари, кто сможет узнать самые неизвестные поэмы. В конце концов почитателей поэзии так развозило, что они едва могли говорить, после чего отец начинал жаловаться на жизнь. Его речь была стандартной. Он не раз уже слышал это раньше.

Сперва его папа читал строфу из «Фонтана» Водсворта:

Мудрого разум

Меньше скорбит о том,

Что возраст уносит с собой,

Чем о том,

Что он позади оставляет.

Затем он пускался в яростную тираду по поводу тирании времени: о том, что жизнь такая безрадостная потому, что мы находимся на пике своих возможностей в двадцать один год, когда понятия не имеем обо всех прелестях, упуская лучшие годы своей жизни, блюдя чистоту своего тела и соскальзывая под уклон, сперва медленно, а затем всё быстрее, вступив в средний возраст.

– Какой в этом толк? – обычно восклицал папа. – Ради чего мы барахтаемся? – Затем он обращал всю свою желчь на мать Цинка.

О, как он ненавидел папу за это. Лёжа на кушетке, которую он делил с Томом, он слушал, как старик ругает свою жену.

– Поверите ли вы, парни? Посмотрите на неё. Самая хорошенькая девушка в Саскачеване в тот день, когда мы обвенчались. Видите, что сделало безжалостное время? Оставило меня с морщинистой седой ведьмой.

Пока Цинк дрожал в темноте, сердце обливалось кровью. Почему мать взвалила на себя такую обузу? Ради своих детей? Потому, что боялась? Приказывая себе спать, он давал себе слово однажды заступиться за неё.

На следующее утро Цинк знал, чего можно ждать.

Обозлённый и не выспавшийся, папа заставит его вновь вспоминать бардов, ударяя его одной строфой за другой, чтобы поставить на колени, вызверяясь на мать, если она попытается вмешаться.

– Уйди, женщина, – прорычит папа. – Я не хочу вырастить неграмотного деревенщину.

Брюзгливая старость и юность

Не могут жить вместе в согласье:

Юность полна удовольствий,

А старость заботы полна.

– Ну-ка, живо, сынок. Назови поэта.

– Шекспир, папа.

В один из дней он взбунтуется против старика, скажет ему прямо в лицо, что он не заслужил такой жены, как она; жены, которая ухаживает за ним несмотря на засуху, голод, почти разорение и его нескончаемые брюзгливые упрёки; которая не только создаёт для него домашний уют, но и защищает его от сплетен независимо от того, каким ослом он бывает.

Говоря всё это старику в глаза, он был обмочившимся телёнком, но порка, которую он получил за это, была столь жестокой, что заставила его мать вскрикивать, так что он никогда больше не отваживался произнести что-нибудь подобное, чтобы уберечь её от страданий.

Чтобы досадить старику, он стал копом.

Папа ненавидел полицию со времён депрессии, когда был избит дубинками до бесчувствия во время бунта в Риджайне.

"Тик-так, – подумал Цинк. – Время идёт".

Обильно исходя потом, он выплеснул ещё один ковш на камни сауны. Когда пар обжёг его, он растянулся на кедровых досках, держа ковш словно импровизированное зеркало. С его блестящего донышка на него уставилось его отражение.

Возраст, подходя украдкой, в своих тисках меня сжимает, – подумал он.

Суровый, с резкими чертами, он выглядел неплохо. Его естественные серовато-стальные волосы были такими от рождения, из-за их металлического оттенка он и получил свое имя. Со временем цвет волос стал скрывать красноречивую примету возраста, но ничто не могло скрыть сети морщин вокруг его серых глаз. При росте шесть футов и два дюйма и весе 195 фунтов его фигура была мускулистой от работы на родительской ферме в подростковом возрасте. Цинк делал сто пятьдесят приседаний и поднимал штангу каждый день, но обнажённым он напоминал жнеца, порезавшегося своей косой. Там и сям его кожа теряла свою эластичность, в то время как грубые волосы начинали виться там, где никогда не росли раньше. Двухдюймовый заживший шрам тянулся через скулу.

Проходящие годы произвели изменения и на ферме Чандлера. Девять лет назад папа скончался. Ферма принадлежала их семье более столетия; она была основана после Рьельского восстания 1870 года. Отец Цинка воспитывал обоих мальчиков, полагая, что они унаследуют землю, и он так и не простил старшему сыну того, что тот оставил её ради поступления в Силы. Последние папины слова на смертном одре были: "По крайней мере, хоть один из них стал человеком".

Теперь, через двадцать лет после облачения в красное сукно, Цинк стал задаваться вопросом, почему он стал копом.

Было ли это ради того, чтобы "утверждать Закон" – это было девизом Сил – или для того, чтобы "пнуть старика по шарам"?

В эти дни он почувствовал, что Том сделал лучший выбор.

Младший брат Цинка модернизировал ферму. Со всеми двумя тысячами акров непрерывно приносящей урожай земли, у него была крупнейшая в округе коровья ферма. Поскольку Том вёл дело, постоянно используя последние достижения технологии (самоходный "Джон Дир Титан"-II с бортовым компьютером и гидростатическим управлением; пневмосеялка с радарным контролем глубины посева с точностью до 0,1 дюйма), он работал только семь месяцев в году. Офисом Тому служил трёхсотсильный, с четырьмя ведущими колёсами трактор «Кэйз» с плавающими сиденьями и кондиционером, дооборудованный убирающейся крышей и съемными бортами. С приходом хорошей погоды во время сельскохозяйственного сезона он мог открыть кабину, стянуть рубаху и загорать под лучами солнца. Стереоустановка трактора могла создавать ужасающий рёв: средневолновый приёмник «Альпина» с усилителями, дающими до четырёхсот ватт, и десятидюймовыми динамиками, перекрывающими диапазон от 80 Гц до 160 кГц. Под Спрингстина или "Лэд Зеп", орущих так, что едва не лопались барабанные перепонки, Том мог курить классную сигару и вспахивать свои поля.