Головорез - Майкл Слэйд

Отстаивать подобную ересь без доказательств – более чем не научно. Это просто безрассудно и безответственно. Вы самый страшный человек на Земле, и вы будете гореть в Аду за то, что пытаетесь сделать.

– Но есть ведь неандерталец.

– Ах, да, – сказал Пратт. – Кости из долины Неандер. – Когда он знакомился с теориями, с которыми был не согласен, его высокомерие было нестерпимым. – Может, это был идиот, страдавший рахитом или водянкой мозга? Или казак, погибший при отступлении Наполеона из Москвы? Или старый датчанин с остаточными признаками кельтской расы? Курьезы, подобные этому, можно увидеть на любой ярмарке.

– Да, это можно оспаривать, – уступил Дарвин.

– Не думаю, что Паркер писал, чтобы сказать, что он нашёл ваше "недостающее звено"?

– Нет, он только сообщал о своих планах.

– Он переписывался с кем-нибудь ещё?

– Похоже, что нет.

– Следовательно, вы весьма надеетесь, что он обнаружил останки при своих раскопках и что на "Последней стоянке Кастера" образцы были при нём?

– Признаю, – сказал Дарвин, – подобное приходило мне в голову. Вы ведь не станете отрицать, что останки, которые мы находим, представляют только немногие из видов, когда-либо обитавших на Земле? Только случайно любое существо оставляет долговременное свидетельство своего существования. Подавляющее же большинство умирает, не оставив никакого следа. Но с каждым годом мы открываем их всё больше.

Самодовольное выражение удовлетворения пробежало по лицу Пратта.

– Человеческие мысли – ничто, сэр. А вот откровение Божье – это всё.

– Одна кость, генерал, и ваша теория будет сокрушена.

– Не моя теория, Дарвин. Божья теория, вы имеете в виду.

Пратт отклонил приглашение Эммы остаться на ленч. Когда карета отправилась из Даун-Хауза обратно на станцию в Кройдоне, он сидел на заднем сиденье и сам себе улыбался. Итак, письмо Паркера к Дарвину осталось в черновике. Оно не было отправлено ни с одним из торговцев в Блэк-Хиллс.

Единственными людьми, которые знали о "Путевых заметках" Паркера, были капитан Джерико Шарп и он сам. Они оба посетили воскресную службу в собрании баптистов Теннесси, когда армейский проповедник проклял ересь Дарвина. Оба они знали, как подействовало бы подобное «свидетельство» на умы не-христиан.

О, как бы обрадовались неверующие "Жёлтому черепу", прижимая к груди плод фантазии Паркера как доказательство эволюции.

Не вызывает сомнения, что его смерть возвела бы его в ранг святого в их глазах, превратила бы утраченное "недостающее звено" в их новый нечестивый грааль.

"Записать в журнал/25 июня", написанное Паркером в его "Заметках", приведёт слуг Сатаны на Проклятую Землю.

– Найти "Журнал", – завопили бы они.

– Найти "Жёлтый череп".

Нечестивый хор настаивает на том, чтобы забыть слово Господа.

За стенками экипажа протекало чудо божественного создания.

Дивясь ему, Пратт подумал: "Чтоб тебе гореть в Аду, Паркер".

Дарвин вошёл в столовую, куря сигарету. Это была привычка, которую он приобрёл среди гаучо Южной Америки во время плавания на "Бигле".

Одетая в строгое чёрное платье, со своими широко расставленными глазами и с локонами, падающими на шарф, повязанный вокруг шеи, Эмма Дарвин готовила мясо и фасолевый пирог.

– Чарльз, я слышала спор. О чём он был?

– Ни о чём, Эмма. Просто генерал оправдывает свой образ жизни. Людям, которые сделали войну своей профессией, требуется верить, что Бог на их стороне.

ЖАР И ХОЛОД

Бэнф, Альберта

воскресенье, 15 марта 1987 г. 3:57 пополудни

"Возраст", подумал Цинк Чандлер, выплёскивая ковш воды на камни сауны. Пар обдал его, словно муссон, обжигая кожу.

День, один из тех хрустально ясных дней в Скалистых горах, которые заставляли даже неверующих поверить в Бога, Цинк провёл, катаясь на лыжах на самых сложных склонах Бэнфа, безграничное небо было ясным, если не считать лёгких облачков растворённых в его голубизне, голубой бездне; южное солнце палило ему в лицо, пока он мчался вниз по напоминающей стиральную доску трассе, виляя между высоко вздымающимися горными соснами и елями, паря над буграми, словно ястреб на крыльях, проносясь по снежной целине, по которой никто ещё не ездил, наклоняясь, изгибаясь и скользя под тихий шелест лыж, ощущая ту абсолютную свободу, которая появляется только при высокой скорости и от пребывания наедине с природой.

А затем он упал.

Цинк нёсся вниз к Адским Воротам на головоломной скорости, устремляясь в сужение, которое вело на лицевой склон горы, когда появился лыжник, растянувшийся у него на пути. Неожиданная опасность вызвала в нём прилив адреналина; это был случай наконец проверить, кто управляет его судьбой, поэтому все его рефлексы сработали на то, чтобы объехать препятствие. Чандлер весь сжался, выкрикнул "Давай!" и прыгнул.

В заячьем прыжке его лыжи оторвались от снега, их концы миновали растянувшуюся фигуру в каком-то дюйме или двух, мышцы ног расслабились, чтобы смягчить удар при приземлении.

Вх-у-у-мп! Шв-у-у-у-ш!

– Есть! – воскликнул он, коснувшись снега… затем в коленном суставе у него щёлкнуло, нога начала дрожать, и на Бог-знает-какой скорости он слетел с трассы.

Внезапно Чандлер оказался оторванным от земли, не в состоянии что-либо сделать, жизнь преподносила один из тех уроков, которые она приберегает для смельчаков и глупцов; его тело с раскинутыми в стороны руками и ногами, с одной лыжей сверху, с другой внизу, танцевало на снегу до тех пор, пока – "ба-м-м-м!", "О-о-о-х!",

"Иисусе!" – он не проскользил еще пятьдесят футов. Он шмякнулся вниз лицом и растянулся полумертвый в снегу.

Голубая сойка насмешливо наблюдала за ним с сосны над головой.

Образованный им снежный ком начал принимать сидячее положение.

– Пытался убить меня, псих? – прорычал спускающийся лыжник, скользя мимо.

– Что произошло? – спросил Цинк у любопытной птицы.

Сидя в сугробе и проверяя, нет ли у него сломанных костей, отряхивая куртку и карабкаясь вверх по склону к арендованной кабинке, в которой он хранил своё снаряжение, запуская обогреватель, стаскивая одежду и втискивая своё разбитое тело в сауну, Чандлер хорошо себе представлял, что произошло. Он попал в поле зрения Большого 4-0, это было ясно.

– Возраст, – пробормотал Цинк. – Какое это дерьмо.

Звук бранного слова, сорвавшегося у него с языка, заставил его память вернуться в далёкое прошлое.

– "Возраст, я презираю тебя". Шекспир, сын.

– "С возрастом не поспоришь". Фрэнсис Бэкон.

"Ворчливый возраст, – думал Цинк. – Папа, ты наставлял меня правильно".

Он снова стоял в доме своего детства на ферме отца, ему было лет десять, может, одиннадцать; он и его брат, Том, оба одетые для того, чтобы ложиться в постель.