Тайные записки А. С. Пушкина. 1836-1837 - Михаил Армалинский

Дельвиг поступил с ней, конечно, ловчей и сделал из нее вторую жену, с коей первая стала лучшей подругой. Это оказалось ему не под силу, и две жены в конце концов уморили его. Произошло это в год моей женитьбы, и это было дурным предзнаменованием. Надо было мне повременить и жениться на следующий год. Может быть, мне все-таки удалось бы уехать за границу, и женитьба расстроилась бы.

Женитьба принесла мне в жизнь нескончаемую заботу о деньгах, увеличивающуюся с каждым годом, с каждым новым ребенком. А это значит, что я все больше и больше становлюсь подвластен ненавистным мне людям, и в первую очередь государю. Ростовщики дают мне деньги под N. драгоценности, а государь – под саму N.

Он хочет, чтобы N. танцевала у него перед глазами, иначе у него на свою законную стоять не будет. Он думает, что если бы он дарил мне деньги за это, то это было бы торговлей женой, а так как он дает мне в долг, то это должно успокаивать мою совесть. Дудки! Я и до тебя доберусь после Дантесика. Пока мне необходимо смириться, но скоро мое положение изменится. Вот «Современник» скоро начнет давать деньги, хоть и занимаюсь я им скрепя сердце.

Жажда избавиться от власти денег заставляет заниматься делами мне противными, то есть я попадаю в зависимость от успеха чуждой мне деятельности. Я должен превращаться в торговца, выжимать из Вяземского лишнюю сотню за мебель, продавать дурацкую статую Екатерины хитрецу Мятлеву, брать на себя управление имением, которое безнадежно разорил отец, тратить время моей жизни на бездарных писак, желающих увидеть свое имя напечатанным.

И все это, надо признаться, безуспешно, ибо не может быть успеха в деле, которое ненавидишь. Дело нужно любить, как женщину, и тогда дело, даже ничтожное, представляется важным, и увлеченность им приносит счастье и успех. Любовь придает значительность всему, что ни делаешь ради нее, и она награждает независимостью от всего прочего, что вне ее.

Я должен сказать, что я – счастлив, пока пизды распахиваются передо мной и пока я могу писать в своем кабинете, в предвкушении следующей пизды.

Отсутствие денег раздражает меня, но не в силах сделать меня несчастным. Раньше я думал, что нет ничего, чему нельзя было бы научиться, и я стал старательно раздумывать над путями добывания денег. Потом я понял, что это – как поэзия, которой научиться нельзя; и в деньгах необходим талант и вдохновение. Теперь я твердо знаю, что мне никогда не заработать достаточно денег литературными трудами, а на других путях меня ждет неудача, ибо я бездарен в добыче денег. Богатых родственников, от коих я мог бы ожидать наследства, у меня нет, и потому в будущем я не вижу ничего утешительного. В конце концов государь простит мне долги, и я вынужден буду согласиться, поскольку долг уже будет таким большим, что увеличивать его размеры будет в той же мере неприличным.

Теща послала тыщу рублей на рождение Сашки. Если бы N. рожала быстро, как кошка, то можно было бы иметь неплохой доход, но тещиной щедрости все равно бы надолго не хватило. Есть ли что унизительнее, чем просить у Дмитрия одолжить мне часть денег, которые он сам взял в долг у Голицына с моей помощью. Я ненавижу ростовщичество, а оно везде, где приходится добывать деньги. Я не могу, не умею, ненавижу быть торговцем! Моя голова должна быть свободной для сочинительства, а обязанность семейного человека – держать голову заполненной говном, иначе Муза и Венера лишат мужа всякой добродетели в глазах общества.

Вот уж больше года, как бедная Полинька умерла от горячки после семи недель мучений. Видит Бог, я не хотел в нее кончать, но она молила меня оставаться в ней, иначе она не могла кончить. Я предлагал ей родить и обещал позаботиться о ней и о младенце. Но она понимала, что тогда ей пришлось бы уехать, а она хотела во что бы то ни стало остаться у нас в доме. Какая-то бабка расковыряла ей утробу железным прутком, и у Полиньки не останавливалось кровотечение, которое перешло в горячку. Ну, что я мог поделать? Я уже не мог ничем ей помочь. Я привел своего доктора в больницу, где она лежала, но он сказал, что никакой надежды нет.

Как сладко вспоминать ее преображение из тихой скромной девушки в ненасытную вакханку, лишь стоило мне проскользнуть в пизду. Она находилась так низко, что Полиньке приходилось закидывать ноги мне на плечи. Это она сказала: «Как хорошо, что у тебя, барин, широкие плечи». И меня осенило, почему узкоплечие мужчины не нравятся женщинам. Полинька теряла разум и только безостановочно шептала «еще, еще, еще…», пока глаза у нее не закатывались. Бедная, сладкая Полинька.

Я уже давно присмотрел пистолеты у Куракина и время от времени захожу к нему полюбоваться на свою смерть. Я гляжу в черноту дула, где притаилась моя судьба, и спрашиваю: «Когда?» Два пистолета, лежащие в футляре, напоминают мне две шестерки, помноженные друг на друга, это мои 36 лет в 36-м году, и 6 от N. – 24 года (2 + 4). Дьявольская цифра, страшно мне ее. Но два пистолета напоминают мне также и любовников, лижущих друг другу дивный срам. Повсеместная близость любви и смерти говорит мне, что смерть сладка, как любовь, и не надо ее бояться.

Женщины в свете домогаются меня тем пуще, чем большим успехом в свете пользуется моя жена. Им лестно отдаваться мне, тщеславясь, что я предпочел их такой безупречной красавице, каковой является N. Они сами начинают считать себя красивее и неотразимее, чем они есть на самом деле.

Идалия давно влюблена в меня, и мы с N. посмеиваемся над нею. N. уже перестала ревновать меня, она относится к моим взбадриваниям на стороне как к неизлечимой болезни. А кто знает, может быть, и как к смертельной болезни.

Полушутя, я сказал однажды N., заметившей пылкие взгляды, бросаемые на меня Идалией, что та хочет, чтобы я запустил ей руку под платье. N. усомнилась, что это мне будет позволено. Я заверил ее, что нет ничего проще, и предложил быть свидетельницей. N. согласилась при условии, что не будет никакого насилия и что Идалия не должна знать, что N. все видит. У меня мгновенно созрел план. Я попросил N. завязать на балу разговор с Идалией и вести его так дружески и занимательно, чтобы при разъезде гостей предложить ей ехать в нашей карете для продолжения разговора. N. справилась с поручением замечательно – она сама увлеклась и загорелась. Мы трое сели в карету. Я сел рядом с Идалией, а N. напротив. Идалия позволила себе удивиться вслух, почему я не сел рядом с женой, на что я сказал:

– Считайте это знаком гостеприимства, моя жена привыкла к нашей карете и не боится темноты в ней, а вы – гостья, и вам может стать боязно.

Было так темно, что я едва различал N., да и то лишь потому, что на ней было светлое платье. Мы вели оживленный разговор, злословя о похождениях известной всем нам особы. А я тем временем положил руку на колено Идалии. Она вздрогнула, но продолжала говорить как ни в чем не бывало. Она не знала, заметила ли N., и делала вид, что ничего не происходит. Я тоже не знал, видит ли в темноте моя близорукая мою доблесть, но очень хотел, чтобы она заметила.

Идалия взяла мою руку и стала отрывать ее от колена, но она боялась прикладывать заметные усилия. Пользуясь этим, я стал задирать сбоку ее платье. В то же время я рассказывал очень смешной анекдот, который я вспомнил специально для этой ситуации. Я жестикулировал одной рукой, старательно работая другой. Все от души хохотали. Я хохотал особенно громко, раскачиваясь всем телом, что дало мне возможность прорваться рукой к ее ляжкам. Все, что она могла теперь делать, это сжимать колени. Я уже добрался до ее тайных волос и пальцем проник между ног.

И тут наступил момент, который я особенно люблю в игривой борьбе за пизду. Это момент, когда я захожу так далеко, что женщина вдруг решает, что дальнейшее сопротивление слишком обременительно, и вместо того, чтобы отчаянно сжимать колени, расслабляется и разводит их. И моя рука, только что боровшаяся с сомкнутыми ляжками, вдруг провалилась во влажную от пота и желания промежность. Но случилось непредвиденное – я своим длинным ногтем царапнул ей пизду. Идалия вскрикнула, а я выдернул руку. N. вынуждена была откликнуться и озабоченно спросить, что случилось. Идалия, видно, подумала, что я поцарапал ее нарочно, и пожаловалась N., что я позволяю себе вольности. Мне пришлось оправдываться перед N., что я в пылу разговора по-дружески положил руку на колено Идалии. Та недовольно пыхтела, но не посмела сказать, в чем состояла истинная причина ее недовольства.

К тому времени мы подъехали к дому Идалии, и я совместил слова прощания с просьбой извинить меня, составленной в таких иронических выражениях, что мне даже послышалось, будто N. прыснула со смеха. Чтобы сгладить мою дерзость, она бросилась прощаться с Идалией, убеждая, что нечего обращать внимания на такую мелочь и что она меня совершенно к Идалии не ревнует. Это признание взбесило ее еще больше, и она в гневе удалилась в свой дом.