Дипломатия - Генри Киссинджер

И, словно все эти заявления не носили достаточно угрожающий характер, в послании Булганина содержались конкретные предупреждения, приспособленные к каждому из адресатов. Иден, к примеру, удостоился первой четко выраженной советской угрозы применения ракет против западного союзника Америки, пусть даже в форме риторического вопроса:

«В каком положении оказалась бы Великобритания, если бы она была атакована более сильными государствами, обладающими всеми видами современного разрушительного оружия? А ведь эти страны могут в настоящее время воздержаться от направления морских или воздушных сил к берегам Британии и воспользоваться иными средствами — например, ракетным оружием»[740].

И чтобы это было правильно понято, Булганин прибавил еще одно угрожающее заявление: «Мы полны решимости сокрушить агрессоров силой и восстановить мир на Ближнем Востоке»[741]. Точно такие же предупреждения были направлены Молле. А послание Бен-Гуриону хотя и было менее конкретным, зато еще более устрашающим, поскольку там подчеркивалось, что действия Израиля «ставят под угрозу само существование Израиля как государства»[742].

И наконец, в послании Эйзенхауэру Булганин предлагал предпринять совместную советско-американскую военную акцию, чтобы положить конец боевым действиям на Ближнем Востоке. Он даже зашел до такой степени далеко, что сделал намек на третью мировую войну: «Если эта война не будет пресечена, то она может принести с собой опасность перерастания в третью мировую войну»[743]. А поскольку это заявление исходило от единственной, кроме Америки, страны, способной начать такого рода войну, то намек был весьма зловещим.

Советские угрозы несли в себе бесшабашную браваду, которая являлась отличительной чертой хрущевской дипломатии. В тот самый момент, когда советские войска со зверской жестокостью давили борцов за свободу в Венгрии, Советский Союз лицемерно оплакивал судьбу предполагаемых жертв западного империализма. Только безудержность характера могла позволить Хрущеву во весь голос угрожать третьей мировой войной в 1956 году, в то время как Советский Союз был безгранично слабее, чем Соединенные Штаты, особенно в ядерной области. Советский Союз не только не был готов к открытой схватке, но, как стало совершенно очевидно, Хрущев в таком случае был бы принужден к столь же позорному отступлению, как это на деле случилось через шесть лет в период Кубинского ракетного кризиса.

Эйзенхауэр с возмущением отверг предложение о совместных с Советским Союзом военных действиях и предупредил, что Соединенные Штаты выступят против любого советского одностороннего военного шага. Одновременно советское предупреждение интенсифицировало нажим Соединенных Штатов на Великобританию и Францию. 6 ноября давление на фунт стерлингов приобрело тревожные размеры. В противоположность прежнему образу действий Америка осталась в стороне и отказалась предпринять шаги по успокоению рынка.

Подвергшийся нападкам в палате общин, практически лишенный опоры со стороны стран Содружества, целиком и полностью брошенный на произвол судьбы Соединенными Штатами, Иден подошел к канатам ринга и показал белое полотенце. 6 ноября он согласился на прекращение огня, начиная со следующего дня. Британские и французские войска находились на месте менее сорока восьми часов.

Британско-французская экспедиция была из рук вон плохо продумана и по-любительски осуществлена; будучи запланирована от отчаяния и лишенная четкой политической цели, она была обречена на неудачу. Соединенные Штаты никогда не поддержали бы столь ущербное по сути предприятие. И все же остается гнетущий вопрос, должна ли Америка была отмежевываться от союзников столь грубо. Действительно ли Соединенные Штаты должны были выбирать одно из двух: поддержать британско-французскую авантюру или открыто ей противостоять? С правовой точки зрения, у Соединенных Штатов не было обязательств перед Великобританией и Францией за пределами четко очерченной территории, охватываемой НАТО. Но вопрос стоял не только и не столько правовой. Действительно ли национальные интересы Соединенных Штатов заключались в том, чтобы научить уму-разуму двух ближайших союзников Америки до такой степени безжалостным образом, чтобы полностью лишить их возможности совершать самостоятельные действия?

Соединенные Штаты вовсе не были обязаны подталкивать Организацию Объединенных Наций на скоропалительные решения, что, однако, было сделано, или поддерживать резолюции, игнорировавшие источники провокации и целиком сконцентрированные на ее прямых последствиях. Соединенные Штаты могли бы обратить внимание на различные аспекты международного характера - на незаконнную арабскую блокаду Акабского залива или на подстрекаемые Насером террористические рейды в глубь Израиля. Более того, они были обязаны связать осуждение британских и французских действий с осуждением советских действий в Венгрии. Действуя так, словно Суэцкий вопрос является исключительно морально-правовым и лишенным какой бы то ни было геополитической основы, Соединенные Штаты уходили от учета реального положения вещей. Они словно бы не видели, что безоговорочная победа Насера, при которой Египет не давал бы абсолютно никаких гарантий в отношении функционирования канала, была бы также победой радикальной политики, подпитываемой поставками советского оружия и поддерживаемой советскими угрозами.

Суть проблемы была концептуальной. Американские руководители во время Суэцкого кризиса выдвинули три принципа, каждый из которых отражал давнишние аксиомы: то, что американские обязательства в отношении своих союзников определяются конкретными документами юридического характера; что обращение к силе со стороны любой нации нетерпимо, за исключением узкопонимаемых случаев самозащиты; и, самое главное, что Суэцкий кризис открыл для Америки возможность реализовать на деле свое истинное призвание, а именно, быть лидером мира развивающихся стран.

Первое было подчеркнуто в обращении Эйзенхауэра 31 октября, где он обрушил на Великобританию и Францию всю дипломатическую мощь Америки. «Не может быть мира вне права. И не может быть такого права, когда мы будем требовать от тех, кто противостоит нам, одного кодекса международного поведения, а от наших друзей — другого»[744]. Представление, будто международные отношения целиком и полностью определяются в рамках международного права, уходит своими корнями в глубь американской истории. Предположение, будто Америке следует вести себя как беспристрастному, базирующемуся только на нормах морали арбитру поведения стран, независимо от собственных национальных интересов, геополитики или союзных обязательств, является частью ностальгии по давно прошедшим временам. В реальном же мире дипломатия включает в себя, хотя бы отчасти, умение делать выбор в каждом отдельном случае и отличать друзей от оппонентов.

Строго конструктивистская точка зрения, заключающаяся в том, что единственным законным поводом для войны является самооборона, была выдвинута в декабре 1956 года Джоном Фостером Даллесом, который толковал статью I договора о создании НАТО именно как создающую подобное обязательство:

«...Вопрос заключается в том, что мы воспринимаем данное нападение при данных обстоятельствах как нарушающее Устав Организации Объединенных Наций и статью I собственно Северо-Атлантического пакта, требующую от всех договаривающихся сторон отказаться от применения силы и разрешать все свои споры мирным путем. В этом и заключается суть нашей жалобы: в том, что был нарушен договор, а не в том, что отсутствовали консультации»[745].

Никто до этого еще не интерпретировал статью I договора о Северо-Атлантическом пакте столь пацифистски; никто этого не делал и после. Само представление о том, что устав военного союза предусматривает обязательное для его членов требование разрешать все споры мирным путем, может свести с ума кого угодно. Во всяком случае, вопрос не был чисто правовым: требовалось уяснить, предполагает ли общее членство возможность иметь свои собственные жизненно важные интересы, или это напрочь исключается. Разве столь предосудительно для каждого из союзников питать некую надежду на понимание, независимо от расхождения во взглядах по тому или иному поводу?

Джордж Кеннан и Уолтер Липпман, двое великих оппонентов в споре на раннем этапе зарождения политики сдерживания, безоговорочно думали именно так. Джордж Кеннан призывал к терпеливому пониманию:

«Мы спотыкались в ряде случаев в прошлом; но наши друзья не использовали это против нас. Более того, на нас лежит тяжкая доля ответственности за то отчаяние, которое подвигло французское и британское правительства на столь плохо продуманную и жалкую акцию»[746].