Избранное - Леонид Караханович Гурунц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дорога, дорога моего детства! По этой дороге в Отечественную ушел мой друг, мой побратим Васак Погосбекян, и не вернулся. Ушли многие, многие норшенцы, мало кто вернулся. У въезда в село в мраморе высечены их имена. Эту рану я несу в сердце, и она не заживает…
Сколько бы карабахец ни жил вне Карабаха — это уже проверено, — Карабах останется для него извечным, тем Карфагеном, который нелегко разрушить.
Прошло более сорока лет с тех пор, как я покинул Норшен, но я ни на миг не сомневался, что когда-нибудь вернусь сюда.
Я сейчас живу в Ереване, по праву названном одним из красивейших городов страны. Мне радостно, что он час от часу растет, застраивается, хорошеет. Но каким бы он ни стал, мне не забыть своего Карабаха, и ереванцем себя не считаю. Я карабахец — и этим сказано все!
Помните, как поется в песне: «С чего начинается Родина?» С трех берез. С тех «берез» начинается и моя Вселенная. И люди этой Вселенной — моя большая родня, мои братья и сестры.
По праву близкого человека, родственника, я вхожу к ним. Вхожу без стука, не снимая с плеч фотоаппарата. Пусть себе живут, работают, не замечая наставленного на них фотоаппарата сердца.
Мне могут возразить: «А что, ваш Карфаген так и будет блистать в веках, если с каждым годом город властно наступает на него, забирает у него людей? И в твоем Норшене, поди, людей уже кот наплакал, уменьшилось чуть ли не наполовину?»
Да, это верно, население в деревне убывает. Но верно и то, что, как бы город ни звал, ни забирал у деревни людей, земля остается землей, она кормила и будет кормить нас, неизменной останется забота человека о хлебе и об урожае… А коли это так, значит, будет стоять и мой Карфаген, будут и люди, преданные ему…
Кажется, теперь все встало на свое место, яснее стало, почему я в этой своей зарисовке снова вернулся к первым краскам своего детства, снова забрался на крышу своего дома в Норшене. Когда у тебя есть крыша, нечто нетленное, земной шар уменьшается до размера футбольного мяча, до глобуса, который можно взять в руки.
Миниатюры
— Почему твои песни так коротки? — спросили раз птицу. — Или у тебя не хватает дыхания?
— У меня очень много песен, и я хотела бы поведать их все.
Эффенди Капиев
Журавли
Дороги
От нашего села бегут в разные стороны дороги. Одни разрисованы следами шин и гусениц, другие разбиты железными ободьями колес, на третьих — почерк наших давних вездеходов, частый переступ быстрых крохотных копытец ослов, которые еще не перевелись в наших горах, и, конечно же, следы человека, а если хорошенько присмотреться, то и тонкие черточки птичьих лапок. Птицы любят на сельских дорогах, купаясь в пыли, охотиться за поживой.
Я здесь родился. С детства хорошо знаю все дороги, начало и конец каждой из них. Если я пойду по этой, что вьется по крутизне, взбираясь вверх, к скальным вершинам, перережу вон ту гору, поросшую ореховым подлеском, потом ту, совсем без леса и растительности, то незаметно выйду на луговину с высокой перестойной травой, пестрой от избытка цветов и гулкой от пчел. А тропинки под ногами уже не будет. Она исчезнет неожиданно, уткнувшись в луговину, потеряется в ней, как бы до конца исполнив свой долг. Ведь и короткие дороги нужны людям!
Если же пойду по той, что стремительно бежит в долину, она приведет меня в царство туты, как бы принеся себя в жертву за доставленное мне удовольствие. А если вон по той… Начав свой путь, как и все другие наши дороги, с края села, счастливо обойдя все перипетии, за пределами нашего колхоза дорога эта выходит на большак, а там идет все дальше и дальше, пересекая чужие границы и города, соединяя наше маленькое село со всем миром. Не хитрое дело в наши дни по этому проложенному пути обойти весь свет.
Но из всех этих дорог я выбрал ту, которая еще не пробита. Веди меня, моя дорога, прокладывай свой путь по нехоженым кручам, и если мы не выйдем на большак — не беда, по нашему первопутку пойдут другие.
У подножия Мовас-Дага…
У подножия Мовас-Дага, высокой горы в Карабахе, стоит пшатовое дерево. Огромный пшат, помнящий времена персидских завоевателей. Земля, на которой он стоит, — камень. А камень есть камень — в нем нет соков для жизни. Чтобы вскормить свой богатырский ствол, отягощенный мохнатыми ветками, пшат вонзил в камень корни. Корни эти необычные: они толстые, как слоновые ноги, и острые, как мечи.
И дерево стоит. Его не сгибает буря. Его не старит время. Каждое поколение наносит на толстую кору свою мету: надрезы на живом теле дерева. Ничего. И это переносит оно. Как милые знаки прошлого, немного стершиеся от времени, они глядят на нас. И мы нанесем свою метку, и наша надпись будет светить в веках как дорогие знаки для другого поколения…
Стоит пшат, прочно вжившись в камень. Возле него бьет из расщелины вода: холодная летом, теплая зимою. Прохожий, напившись, часок-другой посидит под его сенью. И дерево щедро награждает путника: летом живительной прохладой, осенью — плодами… Каждый раз, задумываясь о тебе, мой родной очаг, я вспоминаю это дерево.
Летят перелетные птицы
Каждый год в одно и то же время — я даже точно знаю когда — над нашим городом по своей постоянной воздушной трассе летят перелетные птицы.
Как только до моего слуха доносится их первый страстный вскрик, я бегу в ближайший сквер.
Соседи не понимают, куда это я несусь так стремительно. Даже домашние удивленно смотрят на мои поспешные сборы. В сквере хорошо наблюдать за птицами. Слышите? В лазоревой выси стоит литой, серебряный звон. Его и городской шум не в силах заглушить. А во-он там, смотрите, смотрите, живой, причудливый треугольник! Вон еще. Это журавли…
Лебеди летят очень высоко. Над городом поднимаются еще выше. Только и успеешь увидеть в разрывах огненных облаков ломаную линию полета, золото перьев, как у жар-птицы. Еще мгновение, и все исчезает за облаками.
Гуси
