Наивны наши тайны - Елена Колина

Она вылетала на кухню, хлопнув дверью (кухня была ее личным местом), и мгновенно бросалась обратно к ним с перекошенным от злобы лицом — докричать, доругаться.

И тем не менее через мгновение из кухни звучало:

— Боренька, Кирюша! Ну что вы там сидите? Против меня дружите? — и звала их из кухни певучим голосом козы из сказки: «Ваша мать пришла, сырников напекла».

Прощать Киру или не прощать — так вопрос не стоял. Они не обижались. На кого обижаться, на Киру?!

Так и жили — Кира скандалила, истерически кричала, ежедневно, а по выходным ежечасно проверяя своих мужчин на любовь с усердием сапера на минном поле.

А для всех они были счастливой семьей высокой культуры! Когда приходили гости, Кира мгновенно вытирала слезы и расцветала нежной лучезарной улыбкой.

При гостях Кира на первый план выдвигала Б. А., а сама становилась в точности такой, как со студентами, — невероятно обаятельной, подчеркнуто нежной: рядом со своим мужчиной нужно быть тихой, учила она студенток.

— Почему мама всегда кричит и плачет? Мы ее плохо любим? — спрашивал Кирюша.

 — Просто в твоей маме бушует артистический темперамент, — объяснял Б. А, — она же актриса.

— Лучше бы она была не актриса, — вздыхал Кирюша.

Кирина жизнь, как однажды сказал Б. А., проходила под девизом «Все для меня», и это было самое жесткое определение, на которое он, с его мягким незлобивым отношением к жизни, был способен. А Кирюша думал, что его мама — принцесса, заколдованная принцесса. Фея Барабос коснулась ее волшебной палочкой и сделала такой... взрослый человек сказал бы «взрывной, истеричной, подозрительной»...

...Взрывная, истеричная, подозрительная... Нет, пожалуй, это было несправедливо. Ничуть не была Кира подозрительной, ей и повод-то был не важен, повод находился легко — зимой зима, летом лето. Важно было только одно — ее внутреннее состояние. Она чутко прислушивалась к своим приливам-отливам и, как вампир, чувствующий, что уже все, пора, учиняла скандал.

Истеричная... тоже неправда. Если разрешено кричать, кидаться на постель и плакать, почему бы нет? Особенно по утрам ей нужно было покричать — накричится-наоскорбляет, стряхнет с себя скандал, как собака воду, и уйдет на работу, а на пороге театра включает свое знаменитое обаяние. Она уже давно во все стороны улыбается, а муж с сыном все еще приходят в себя, хотя могли бы и привыкнуть за столько лет, но что-то никак не привыкали.

...Ребенком Кирилл очень жалел отца. Кира всегда нападала, а Б. А. всегда оправдывался. «Ты — номер двадцать два, — говорила она, — про тебя все забудут через пять минут после твоего ухода из театра».

* * *

Б. А. действительно был номером двадцать два — второй режиссер в театре второго сорта. И Кира, конечно же, была права — все помнят великих режиссеров, даже просто знаменитые остаются в памяти, а кто помнит имена вторых режиссеров в незнаменитых театрах? Театр, в котором служил Б. А., был из неглавных, непарадных, так себе был театр — второго сорта. И о Б. А. действительно забыли так прочно, словно он никогда не имел отношения к одному из ленинградских театров, а всю жизнь проработал, к примеру, в одном из какихто НИИ. В молодости у Б. А. совсем иные были планы по поводу признания, славы и того, как остаться в вечности, — никто же не выбирает профессию режиссера без таких амбиций. Но ведь режиссер — это не просто талант, режиссер — совсем особый человек, тот, кто знает. А Б. А. всегда сомневался, знает ли он, а если знает, то правильно ли это знание. Режиссеру по должности дано право казнить или миловать, дать роль или не дать. Склад личности у актера считается женским, зависимым, а режиссер — профессия сугубо мужская, режиссер — творец, он же бог, он же тиран, диктатор... или погрубее — хозяин своим собакам. Режиссер хочет что-то свое в искусстве сказать, а тут нате вам — актеры. Мешают. Ну, в Б. А. такого мужского не оказалось. А женское начало режиссеру требуется — умение возбуждать в актерах страстную зависимость, любовь, ревность, чтобы улучить подходящий момент и рядом с режиссерским плащом ведь и свое пальтишко приткнуть, чужое перевесив, — возбудить такую любовь и затем владеть. Не было в Б. А. и такого женского.

Когда-то поставил он спектакль, имевший успех, а потом что-то случилось — то ли успех был случайным, то ли первая удача заворожила его так, что помешала следующему, то ли, как говорится, демон его был не сильный. Что-то проходное он пару раз поставил, но к тому времени, как подрос Кирюша, фактически из второго режиссера превратился в прислугу за все: он и ассистент по работе с актерами, и за реквизитом приглядывает, и тишину за кулисами обеспечивает...

Для себя Б. А. определял это так: масштаба личности не хватило. Но по чужому масштабу личности он не тосковал, а мягко и нежно был доволен собой. Вторым тоже хорошо, жизнь его научила — вторым хорошо.

И не нужны ему медные трубы. И ущербности непризнанного, неоцененного в нем не было. Б. А. был всегда в точности на своем месте, что для театрального человека редкость.

К началу нашей истории Б. А. как персонаж в истории театра уже не существовал, сохранился только в памяти тех, с кем он работал, таких же, как он сам, стариков. Они помнили, как он умел поддержать актера, и пусть не гений, не Мастер, не Учитель, но зато — мягкий, нежный, не утверждался за счет других, понимал и жалел.

А Кира вечерами, в течение двадцати с лишним лет, кричала ему:

— Ты неудачник! Ты никто, понимаешь, никто! — а остыв, повторяла свою любимую фразу: «Это я все для вас!»

Что имела в виду Кира, из раза в раз повторяя: «Это я все для вас» после каждого истерического всплеска? Может быть, ей казалось, что любовь есть не что иное, как умение, однажды вцепившись, зубами удерживать

сфокусированный на себе интерес? Или, вероятно, таким способом она заставляла мужа и сына ни на минуту не забывать о себе, каждое мгновение быть предметом их опасливого внимания, а значит, и любви? Тогда получалось, что все, что она делала, — оскорбляла, рыдала, вещами швырялась, — все для них самих, для их же блага.

А Кирюше она в хорошие минуты говорила так:

— Отец неудачник, так хоть ты станешь номером один, режиссером, писателем, будешь создавать свое, вместо того чтобы принимать чужое.

Обнимала Кирюшу и приговаривала: «Ты у меня самый умный, ты у меня лучше всех...» В хорошие, конечно, минуты.

Итак, Кира с ее слезами и криками была семейным секретом, вроде тихого алкоголика, которого скрывают от знакомых и соседей.

Секретом важным, но не единственным.

Бывают женщины понятные, как расставленная в их кухонных шкафах посуда, — чашка к чашке, блюдце к блюдцу. Хорошие женщины без внутренних глубин. И двери в их комнату чаще открыты, чем закрыты. А Кира двери к себе всегда закрывала, любила побыть одна, в окружении предметов, предметиков, штук и штучек: шкатулочки, сундучки, старые записочки и подобная птичья чепуха. Они сами по себе составляли некую тайну.

Кира обожала намекать Кирюше на что-то тайное в своем прошлом:

— Вырастешь, я тебе расскажу.

— Вырастешь, я тебе покажу.

— Вырастешь, кое-что узнаешь.

 Так что Кира и сама была секретом для Кирюши — он словно орешек во рту перекатывал и не знал, раскусит или нет, а раскусить очень хотелось.

Кирюша Ракитин взял фамилию матери по понятным соображениям, Ракитин звучало красивей, чем Розин. Вернее, он ничего не брал. Он сначала был Розиным, а потом стал Ракитиным. После того как дворовый дружок Котька подозрительно поинтересовался, «не жидок ли его папаша». Почуяв, что Котька явно имеет в виду что-то обидное, Кирюша тогда сказал: «Не знаю». И еще Котька спросил, любят ли они фаршированную рыбу? Это был какой-то проверочный вопрос, вопросподозрение, которое нужно было от себя отвести, и Кирилл сказал, что нет, не любим.

«Жидок — это гадкое словечко, так говорят очень плохие мальчики. А ты — не еврей, ты русский, так и скажи во дворе», — твердо проговорила мама, а отец промолчал. После этого Кирюша больше вопросов не задавал, потому что она бы расстроилась, а расстраивать маму было немыслимо. Он не задал ни одного вопроса, когда его родители развелись, — он был тогда во втором классе. Учительница сначала путалась и называла его то Ракитин, то Розин, а потом привыкла.

Но на этот раз родители ему кое-что объяснили: развод означает лишь то, что у него будет другая фамилия. Маленький Кирюша и виду не подал, что ему было смертельно жаль папу, у которого даже фамилия оказалась плоха... Никто и не узнал, что вечерами он плакал от жалости к отцу, а потом вдруг устал жалеть, разозлился и сказал себе: «Я люблю только маму». И сам все понял, что же тут сложного? Папа, Борис Аркадьевич Розин, еврей, а он, Кирилл Ракитин, никто. Никто со стыдным изъяном — еще одна семейная тайна, обыкновенный семейный секрет.