Сон Геродота - Заза Ревазович Двалишвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чем хотя бы ты?
– Да хотя бы и я.
– Но имя великого человека, память о нем остается среди потомков, разве это ничего не значит?
На лице Софокла промелькнула печальная улыбка.
– все равно, что общего с этим именем будет иметь через пару веков превратившееся в прах тело? Честолюбие – это молодежная болезнь. Когда я написал Эдипа, меня наградили венком, были овации, слава, а что изменилось? Я остался все тем же Софоклом, только годы поприбавились, вот и все. На самом деле, все заканчивается с приходом смерти, поэтому нет для человека более драгоценного клада, чем жизнь, она начало всему, и ты, Ксантиппа, намного богаче и счастливее меня. За один день твоей жизни я бы отдал всю свою славу и это бессмертие, лишь бы еще хоть раз почувствовать себя молодым.
Девочка некоторое время сидела с задумчивым лицом, потом на ее губах появилась озорная, хитрая улыбка. Неожиданно она встала, сняла легкую тунику и предстала перед стариком в чем мать родила.
– Поменяемся, я уступаю тебе мое молодое и здоровое тело, а ты подари мне свою славу.
Возрастной предел девочки был таким, что Софокл часто путался и не знал, как вести себя с ней: порой ему казалось, что перед ним взрослая молодая женщина, а через миг она опять превращалась в беззаботного ребенка, что часто ставило старика в неловкое положение; и сейчас он так же смущенно моргал глазами и не мог понять, кто стоит перед ним – женщина, пытающаяся соблазнить его, или озорное дитя, не ведающее само, что творит.
– Немедленно оденься, а то еще кто–нибудь увидит. Если будешь так себя вести, расскажу все твоим родителям, чтобы они тебя хорошенько отшлепали.
Ксантиппа, надувшись, нагнулась, подняла с земли упавшую тунику и оделась.
– Что тут особенного, когда в палестре на соревнованиях вместе со сверстниками голая выступаю, так весь город на нас смотрит, и ничего.
– То в палестре, а здесь тебе не спортивные игры. Ты не такая уж и маленькая, чтобы не понимать, как надо себя вести.
– Зря родителями пугаешь. У меня только мать, и то гетера по профессии, и бабушка гетерой была, наверное, меня тоже ждет такая учесть. Я уже не ребенок, и все прекрасно понимаю. В нашей семье это ремесло переходит от матери к дочери.
– Все равно, молодая еще…
Ксантиппа села на камень, положила ногу на ногу и томно прикрыла глаза. Перед стариком ребенок опять превратился в молодую женщину.
– какая разница, все равно, через 2 -3 года мне придется лечь с каким–нибудь мужчиной, но если моим первым любовником будет бессмертный Софокл, понимаешь, какая это слава для будущей гетеры?
– Ксантипа, мне 90 лет, еле хожу, опершись на палку. Потому и оставил город, чтобы в этой деревни тихо и спокойно ждать своего смертного часа.
– На моей улице живет один сирийский купец, торговец книгами. Недавно у него дома нашла папирус, где рассказано про одного восточного царя. Когда этот царь постарел, и у него иссякли жизненные силы, ночью к себе в постель он ложил юных дев, этим согревая себе кровь и продлевая свою жизнь. Посмотри на меня, ведь я – живая любовь, полюби, что ты теряешь?
– Было бы сумасшествием, и срамом, если бы так случилось – это была последняя здравая мысль, пришедшая в голову старику. После здравые мысли покинули его…
***************************************
Софокл и не помнил уже женскую любовь: когда это было да и было ли вообще? Нет, ему, баловню судьбы, всегда хватало женского внимания, но настоящую любовь он не мог вспомнить. Дорогостоящие гетеры из Малой Азии, утонченные аристократки, поклонницы его таланта, и даже две принцессы царского рода – одна из Сицилии, другая – из Кирени – кого только не было в его долгой жизни; ведь имя великого поэта как мед притягивало женщин; любовью же он любил только театр и свои стихи. Столько лет жил без любви, и только теперь, на закате жизни, встретил настоящую любовь. Несколько дней, проведенных в близости с Ксантиппой, оказались достаточным для того, чтобы осознать это, и ожидающий смерти старик, словно заново родившийся, был счастлив, как ребенок, жалея лишь о том, что так поздно пришло к нему это чувство.
В деревне уже привыкли, что Софокл любил гулять на берегу реки, а легкая на ногу Ксантиппа каждый день приходила из города. Они встречались в маленькой роще на берегу реки и целыми днями оставались вместе, сокрытые от постороннего взгляда.
– Обещай, что научишь любить, – попросила однажды девочка, когда они, утомившись от ласки, лежа отдыхали на траве.
– Научить любви невозможно, девочка, любовь – это дар богов, – с улыбкой произнес Софокл.
Ксантиппа приподнялась и скорчила недовольную мину.
– Не называй меня так, не нравится, я ведь уже не маленькая.
Софокл закрыл глаза и прислушался к шуму речных волн. Был уже полдень, но стоящие вокруг густые деревья не пропускали солнечные лучи.
Здесь, в тени, несмотря на летний зной, было прохладно и уютно. Над головой тихо шелестели листья, и их шорох вызывал спокойствие и умиротворение в душе поэта.
– А что в этом плохого, если я буду называть тебя так?
– Я не маленькая, – упрямо повторила девочка.
– Хорошо, хорошо, взрослая женщина.
– Во всяком случае, достаточно взрослая для того, чтобы удовлетворить твое мужское желание, – в ее голосе теперь отчетливо слышались вызывающие нотки.
– Я не хотел тебя обидеть… – Софокл казался смущенным и не знал, что ответить.
Ксантиппа распрямила нахмуренный лоб и улыбнулась.
– Ладно, если тебе нравится, называй меня так, но не вздумай обращаться со мной как с ребенком, лучше расскажи, как ты любил других женщин. Слышала, их много было в твоей жизни.
– Это было еще до твоего рождения.
– Теперь они уже все дряхлые старухи, – в голосе девушки прозвучали удовлетворительные нотки.
– Большинство из них, наверное, уже нет в живых, может, и осталось одна – две, хотя вряд ли…
– И тебе жалко тех старух?
– Нет, что ты, последняя женщина в моей жизни была лет тридцать назад, уже и не помню, – неожиданно старик почувствовал, что он оправдывается как маленький ребенок, и, наверное, со стороны выглядит довольно смешным, потому невольно смутился и даже покраснел.
– Теперь твоей
