Сон Геродота - Заза Ревазович Двалишвили

– Люди, одного прошу только: дайте спокойно дожить свой век, неужели это так много?! Неужели любовь даже в моем возрасте преступление?!

Среди зрителей пробежал глухой шепот, впереди сидящие в смущении заерзали на стульях, стараясь не смотреть на старика и избегая его взгляда. Сущность дела для всех была уже ясна: обвинительная сторона имела все доказательства, и возбужденный сыновьями поэта иск, казался вполне законным и справедливым; но в словах беспомощного старика чувствовалась другая правда, та правда, которая выше любого закона. Обвинитель почувствовал, куда стали клониться симпатии судей и зрителей, поэтому изменил план действия и потребовал допросить старика.

– Софокл, ты поэт, скажи, что означает для тебя суть творчества?

– Суть творчества – это правда, я всегда говорил об этом.

– Очень хорошо, – произнес обвинитель, – тогда с разрешения суда попытаюсь разобрать известную всем дилемму слепого Эдипа из трагедии, сочиненной обвиняемым, и пусть суд все решит и вынесет справедливое решение.

– Трагедия поэта здесь не причем, – вмешался в процесс допроса архонт, – мы здесь разбираем не творчество Софокла, а его жизнь.

– Они не отделимы друг от друга, я только приведу одну фразу, чтобы все стало ясно. – Лицо архонта нахмурилось, но на требование обвинителя он дал согласие и постучал по столу деревянным молоточком.

– Тишина в верхних рядах!

– Вот та фраза, – произнес обвинитель в наступившей тишине, – «Моя старость и тяжесть обрушившихся на мою голову несчастий ясно говорят, что все в этом мире справедливо…» Выходит, что все те невзгоды, которые обрушились на Эдипа, были справедливы, и он это заслужил?

– Совершенно верно.

– Несмотря на то, что он был слепым орудием судьбы и не ведал что творил?

– Именно так.

– Значит, все происходящее с человеком в его жизни справедливо? – на лице обвинителя промелькнула ядовитая улыбка, – и не имеет значения, хороший это человек или плохой, достоин он этого или нет, каждый из нас заслуживает свою судьбу; но тогда справедливо и то, что ты, Софокл, уже глубокий старик, вся твоя жизнь осталась в прошлом, и, наверное, скоро умрешь, возраст у тебя такой, что пора умирать. Что скажешь, справедливо ли это?

Сидящие в театре несколько тысяч человек, затаив дыхание, ждали ответа старого поэта. Софокл оглянулся, и его взгляд упал на склоны Акрополя, стоящую на вершине горы статую богини Афины, на лежащий внизу город, который отсюда был виден, как на ладони: вот площадь Агоры, холм Пникса, кварталы Мелита, Керамик, а дальше – городские ворота и дорога к Некрополю. Когда–то разрушенный персами город отстроился и вырос на его глазах. Это был его город. Здесь провел Софокл каждый год своей долгой жизни, и не мог представить себя без этого города. В памяти с удивительной ясностью воскрес каждый год, каждый день прожитой жизни, начиная с далекого детства, еще с той поры, когда этот город не был построен, и еще не родились сидящие теперь перед ним люди. Кто знает, может, последний раз смотрит бедный старик на родной город, и теперь пора прощаться. Софокл поднял голову, посмотрев в глаза обвинителю и тихим, но твердым голосом произнес:

– Это справедливо!

Несколько тысяч человек и сами судьи, затаив дыхание, сидели и слушали все это, и каждый из них в тот миг всем своим существом почувствовал то величие, которое исходило от этого человека и захватывало их сердца. Это не было величие, измеряемое сиюминутным успехом в нашем бренном мире, можно сказать, что это было величие в опрокинутом значении, единственной мерой которого являлась глубина горечи и несчастья, заполнивших одинокую, но непоколебимую душу старого поэта; величие, которое ни взять, ни отдать уже не мог никто, и потому, величие истинное и неотъемлемое.

Неожиданно кто–то захлопал в ладоши, и через мгновение сначала передние ряды, а затем весь амфитеатр стоя рукоплескал оглушительными овациями, от которых содрогалось все вокруг.

6

Вокруг, действительно, стоял густой туман, и Геродот не сразу сообразил, что находится на палубе корабля. Весла тихо плескались за бортом в такт медленно бьющему барабану. Было уже утро, и дул холодный промозглый ветер. Он поежился и попытался получше закутаться в теплый плащ, но это не очень-то получилось, и тут он окончательно проснулся. Первое, что увидел перед собой, было улыбающееся лицо капитана.

– Мы подплываем к Колхиде. Скоро туман рассеется, и станет видно устье Фазиси. Ты просил разбудить тебя как раз к этому часу.

– Кажется, вчера я хватил немного лишнего, – ответил Геродот и, приподнявшись на локтях, оглянулся вокруг себя.

– Нам, грекам, нельзя пить неразбавленное вино, особенно из винограда, выращенного в здешних краях; крепко бьет в голову, но это скоро пройдет.

– Я видел какой-то странный сон, и притом, очень длинный.

И о чем-же был сон?

– Уже почти не помню. – Геродот задумался, силясь что-то вспомнить, но сознание воскресало лишь какие-то неясные обрывки, тут же исчезающие, как утренний туман. – Помню только, что сон был необычный, а может, и вещий. Надо будет обязательно спросить у жреца-предсказателя, к чему это.

– Ты же ничего не помнишь, как тогда расскажешь жрецу?

– И то верно, – улыбнулся Геродот. – Ладно, где устье Фазиси, я хочу его видеть.

– Да вот оно, прямо по носу. Вокруг пустынный берег, а дальше на юг – озеро. Здесь мы и собираемся заложить новый город. На нашем корабле сейчас первая партия переселенцев. Можно сказать, что ты присутствуешь при самом рождении этого города.

При этих словах капитана Геродоту показалось, что он поймал какую-то мысль, но опять не успел ухватиться за нее, и оттого с досады невольно поморщился.

– Вчера за столом ты что-то говорил о времени, будто его сами люди и выдумали.

– Да мало ли чего спьяну сболтнешь, я не помню. Извини, корабль скоро причалит к берегу, и мне нужно отдать необходимые распоряжения.

После этого капитан удалился, и Геродот остался один. Он  быстро поднялся, умыл лицо холодной водой и подошел к корабельному носу. Сквозь рассеивающийся туман отчетливо видны были пустой берег и устье реки. Молодого путешественника не оставляло странное ощущение того, что все это он уже когда-то видел: и этот берег, и реку, хотя никогда раньше в этих краях не бывал. Вдруг совсем рядом кто-то запел нежным, мелодичным голосом:

«А может, лучшая победа над жизнью и притяжением

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени…».