Держава (том второй) - Валерий Кормилицын

— О монашестве! — коротко ответил тот. — Поставлен поручиком Абрамовым на особо ответственный объект, — щёлкнув каблуками, шутя отрапортовал Глеб.

— За что?

— За любовь!

— И у тебя любовь? — поразился старший брат. — И к кому, если не секрет?

— К горничной одного армейской кавалерии полковника… Сам понимаешь, я же не могу опуститься до горничной полковника пехоты, — поддел старшего.

«Повеселел немного», — с улыбкой отметил Аким:

— Почему же твоими нарядами руководит армеут? — удивился он.

— Наш эскадронный офицер, поручик Абрамов Иаков Иудович, его родственник… Шурин, кажется: «Не для тебя полковник горничную держит», — обличил меня. Вон он собственной персоной на своих двоих скачет… Сейчас и ты с соседнего края встанешь, — пришёл к выводу Глеб, с прищуром уставившись на подходящего поручика.

— Ещё два наряда не в очередь за допуск постороннего на пост, — брызгал слюной гладко прилизанный, длинноносый чернявый офицер. — Что вы тут? — вперился чёрными глазами в Акима.

— Какой умный, спокойный и тактичный офицер ваш начальник, — холодно оглядел с ног до головы поручика. — Потрудитесь с уважением разговаривать с гвардии подпоручиком, а то ведёте себя как хамло и быдло, — чуть склонив голову набок, с интересом стал наблюдать за ответной реакцией.

Но она оказалась не той, что ожидали братья.

Поручик пожевал чего–то ртом…

«Удила», — подумал младший. «Трынчик»,[2] - усмехнулся старший.

Повернулся кругом, и без разговора ушёл.

— Ну и офицеры у вас? — изумился Рубанов–старший. — Кавалерия, кавалерия… Где дуэль с двух шагов из левольвертов? — хмыкнул, изуродовав слово.

— А вот кавалерию, братец, не тронь, — обиделся младший. — Не все у нас Иаковы Иудовичи, — выхватив шашку, погонял роящихся мух.

— Смотри, чтоб они чего с поста не стырили, — уходя, дал брату совет Аким. — Поручик придёт, всё взвесит…

— Отцу не говори, — закричал вдогонку младший.

— Да не–ет, только матери, — помахал рукой старший.

Коннице досталось на орехи не только от Акима Рубанова.

Великий князь Николай Николаевич, генерал–инспектор кавалерии, сам гусар и отъявленный кавалерист, лично провёл учебное занятие с николаевцами.

Несколько часов эскадроны глотали пыль военного поля, затем построились перед генерал–инспектором. Вспыльчивый великий князь провёл разбор учений.

Эскадрон старшего курса с прискорбием узнал, что состоит не из «корнетов», а из беременных курсисток Смольного института не совсем благородных девиц.

До сведения эскадрона младшего курса великий князь довёл, что гарцуют они на хромых мулах, и что это не кавалерийский строй, а ряды беременных торговок зеленью.

После полевого галопа с препятствиями, пыльные благородные корнеты пришли, вернее, прискакали к выводу, что беременные курсистки, по статусу, стоят на ступень выше беременных чухонских торговок зеленью.

А вот у пехотных гвардейцев жизнь в главном лагере протекала скучно.

Николай Николаевич радовал только российскую конницу.

До середины июля, согласно многолетней традиции, занимались строем и стрельбой.

— Даже выпить не за что, — грустно сидели в просторной зале офицерского собрания за огромным, накрытым белоснежной скатертью столом, молодые офицеры, и со скукой глядели в распахнутые настежь окна.

— Господа! — встрепенулся Рубанов. — В Питере сейчас вовсю отмечают столетие со дня рождения адмирала Нахимова… Помянем морского старичка, — поднял бокал с вином.

Народ радостно откликнулся.

— Рубанов, — воззвал Гороховодатсковский, — вы же газеты от безделья обожаете читать… Предложили бы какой–нибудь не тривиальный тост… За винтовку Мосина, револьвер Нагана, за шашку…

— За полковника Ряснянского в гренадёрке, — подсказал Зерендорф.

— Вот именно… Сколько же за всё это можно пить?

— Давайте жахнем за белого, как собранская скатерть, представителя дудергофской пожарной дружины, козла Шарика, — с ходу предложил Аким.

— Да ну вас, Рубанов. Господа, давайте, как всегда — за любовь.., — поднял бокал с вином Буданов.

— За чью? — решил конкретизировать Аким. — За Ольгу пить не хотелось.

— Ну, например, за любовь великого князя Павла Александровича и Ольги Валериановны Пистолькорс…

«Опять Ольга», — вздохнул Аким.

— За эту любовь пить не стану, — возмутился Зерендорф. — Мало того, что у дамы фамилия, мягко говоря, дурацкая…

— А мне нравится, — отхлебнул из бокала Буданов, — смешаны пистолет с корсетом…

— … так ещё, — не слушал его Зерендорф, — устроила скандал, тайно обвенчавшись с великим князем в Италии. Все офицеры его осуждают.

— Зато дамы очень поддерживают дочку камергера Карповича, — вставил веское своё слово Гороховодатсковский. — Девичья фамилия госпожи Пистолькорс.

— А чего её поддерживать? — стал спорить Аким. — К тому же и имя мне не нравится…

— Муж этой дамочки — гвардейский офицер и адъютант великого князя Владимира Александровича, а она его бросила, — не мог успокоиться Зерендорф. — Так что император справедливо лишил своего дядю всех должностей, а ведь он гвардейским корпусом командовал, чинов и званий…

— Ну да. В прошлом году высочайше пожаловали чин генерал–лейтенанта, а теперь лишили чина, звания генерал–адьютанта и запретили въезд в Россию, — согласился с товарищем Рубанов.

— Не бросай гвардейских офицеров даже из–за великих князей, — задумчиво произнёс Зерендорф.

— Так за что пить станем? Давайте за гауптвахту, приют раздумий тяжких, — опорожнил бокал Гороховодатсковский.

— Господа! Прочёл в газете, что на московском скаковом ипподроме была разыграна барьерная офицерская скачка на две версты. В этой скачке на «Артемиде» князя Вадбольского ездоком был поручик Сумского полка. Пройдя около четверти версты «Артемида» упала, придавив седока. Поручик скончался… Выпьем за погибшего поручика, господа.

Офицеры встали, и молча выпили до дна.

— Ничего, — когда сели, произнёс Зерендорф. — Скоро «перелом», как гвардейцы называют переход ко второму этапу сборов — три–четыре недели будут проводиться манёвры. Вот уж повеселимся…

И до манёвров, и после, Рубанов старательно избегал встреч с Ольгой.

— Аким, ты чего не посещаешь одну, известную тебе дачу? — интересовался Зерендорф. — Дамы приглашают тебя…

— Служба! — весомо и коротко отвечал он, вальяжно развалясь в кресле с книгой в руках.

Да и на самом деле начал уделять службе больше времени, нежели остальные субалтерны.

Полковник Ряснянский в корне переменил мнение о молодом подпоручике, и ставил его в пример другим офицерам, даже Гороховодатсковскому, от которого по утрам частенько попахивало чем угодно, но только не чаем.

Офицерская молодёжь стала подозрительно коситься на Рубанова, особенно Зерендорф.

— Вот когда юнкером был, так себя вести следовало, — бурчал он. — Подводишь всё Павловское училище и бросаешь трезвую тень на меня, твоего старшего портупей–юнкера.

— Дубасову привет, — отвечал в таких случаях Аким.

Закончился летний Красносельский лагерь, наступила осень, и Натали вдруг перестала отвечать на письма. Но съездить в Москву Аким не имел возможности.

Служба!

В октябре отец пригласил его в цирк Чинезелли.

— Сегодня молодые юнкера приняли присягу, и согласно давней традиции Школы, что закончил и я, в цирке ежегодно, перед началом представления происходит неофициальная церемония чествования кавалерийских юнкеров. И их «земного бога». Маму я тоже уговорил посетить цирк и забронировал для всех нас ложу.

— Маман согласилась посетить не театр, а цирк? — ошарашено воскликнул Аким. — Ну что ж, тогда и я с вами…

Вечером подъезд цирка сверкал огнями, не уступая Зимнему дворцу.

И подъезжающих экипажей было не меньше.

Аким подкатил на извозчике, и, проталкиваясь сквозь офицерскую массу кавалеристов, ловил на себе ироничные улыбки — чего это пехтура здесь делает.

Отыскав ложу, расцеловался с матушкой, хотя виделся с ней утром, ибо ночевал дома, и солидно пожал руку отцу, бесконечно раскланивающемуся с заполняющими соседние ложи генералами.

В цирке витал запах духов от пришедших с офицерами дам, но его перебивал приятный для военного человека лёгкий запах юфти.

Аким глянул в партер.

Первые два ряда занимали субалтерн–офицеры с дамами, старшие офицеры разместились в ложах, а третий ряд цвёл красными бескозырками юнкеров.

— Время! — глянул на часы Рубанов–старший, и в эту минуту раздалась певучая, а не резкая, как в пехоте, команда:

— Юнкера-а! Встать… Смирно-о…

Разговоры стихли.

Третий юнкерский ряд дружно поднялся и замер. Следом поднялись два первых ряда, старшие офицеры и генералы в ложах.

Поднялись и их дамы, с улыбками разглядывая друг дружку, офицеров и юнкеров.