Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

К вечеру мы уже прибыли в Азау. Кругом горы, поросшие сосняком и другими деревьями, высота над уровнем моря 2200 метров, красота неописуемая. Но нам первое время было не до нее: ставили палатки, мастерили столы и прочие необходимые предметы быта, а я еще устанавливал радиосвязь с внешним миром. Станция маломощная (мощность примерно в двадцать раз меньше туалетной лампочки), кого из любителей ни вызову – не отвечают. Бился я так несколько дней и решил, что высокие горы, по-видимому, экранируют излучение моей «пшикалки» и надо подниматься выше. Между прочим, хотя мы и отъехали от Нальчика более ста километров, но вершину Эльбруса мы еще не видели: все время он был закрыт другими горами. Первое место, откуда он открывался во всем великолепии, это Кругозор – площадка на высоте 3200 метров, куда вела довольно крутая горная тропинка.

Решил я со своей радиостанцией и с запасом продуктов подняться на этот Кругозор: может, там условия прохождения радиоволн будут получше и мне удастся установить связь хоть с каким-либо радиолюбителем-коротковолновиком? Поднялся я с очень большим трудом: грузу-то – килограммов пятьдесят!

На дощечке над дверью сбитого из горбыля сарайчика читаю гордую надпись: «Отель Эльбрус». Рядом два больших валуна, чуть поросшие мхом. Около одного надпись: «Верхний парк», около другого: «Нижний парк». Гостеприимным хозяином отеля оказался Витя Корзун, уроженец Кисловодска (чем и объяснялись названия «парков»). Он был и смотрителем здания, и синоптиком, и горным проводником, и всем-всем-всем.

Во время Великой Отечественной войны Витя совершил в этих местах выдающийся воинский подвиг. Заняв предгорья Кавказа, фашисты совершили массовое восхождение на Эльбрус в составе полного батальона горно-стрелковой дивизии «Эдельвейс». На вершине Эльбруса они водрузили свое знамя и оставили в железной коробке автографы всех участников восхождения, а также портрет Гитлера. Все это они снимали на пленку и впоследствии не раз демонстрировали эту киноленту у себя как «великую победу» вермахта. Но следивший за немцами с самого начала Витя Корзун воспринял немецкое восхождение на Эльбрус как осквернение своей «вотчины». Дождавшись момента, когда темнота и холод сгонят фашистов с вершины, Витя залез туда сам, сорвал фашистское знамя и заменил его нашим, портрет Гитлера просто разорвал на куски, а банку с подписями забрал с собой. Переночевавшие на Кругозоре фашисты утром в бинокль увидели развевающееся красное знамя, им и в голову не могло прийти, что вместо свастики на этом знамени снова уже пятиконечная звезда. Знамя и коробку с подписями Корзун передал нашему командованию, за что был награжден орденом Боевого Красного Знамени[58].

На Кругозоре Витя бывал нечасто, у него были какие-то дела в окрестностях. Он исчезал, а потом снова появлялся, так что фактически полным хозяином оставался я. С радиосвязью дело обстояло получше: как-то мне удалось связаться с Махачкалинским радиоклубом. Я уже праздновал победу, передал им для Москвы несколько радиограмм и условился о регулярной связи. Но, увы, в следующий сеанс Махачкала меня не услышала. Потом я связался с одним ростовским радиолюбителем, но слышал он меня так плохо, что радиограмм я через него передать не смог. В общем попытка держать регулярную радиосвязь на такой ничтожной мощности передатчика, да еще на сухих батареях, которые от ночных холодов замерзали (а ночью температура падала до минус 6–8° – при дневной +25–27°), была обречена на неудачу с самого начала. Никакой практической помощи нашей экспедиции моя радиостанция оказать не смогла, хотя при испытаниях в Москве я и держал с ее помощью регулярную радиосвязь с весьма отдаленными корреспондентами, но тут, видимо, немаловажную роль сыграли горные условия.

Но жить на Кругозоре было не скучно: редко когда мне приходилось ночевать одному, ведь единственный путь для восхождения на вершины Эльбруса лежал только через него. Залезешь, бывало, утром на камень «Верхнего» или «Нижнего парков» и видишь в бинокль, как из леса долины Азау появляются крохотные фигурки туристов – значит, после обеда или самое позднее к вечеру они появятся у меня, больше им деваться некуда, а по их прибытии у меня начиналось чаепитие, иногда и с коньячком. Как-то один из прибывших туристов передал мне записку от блондинки Вали. Она писала, что они уже находятся в Теченекли и очень были бы рады меня увидеть. Тут у меня под ногами загорелась земля. Надо туда ехать, но как это сделать побыстрее? Для хозяйственных нужд альпиниады нам был выделен взвод кавалерии из Прохладной. С командиром взвода у меня установились неплохие отношения, особенно после того, как я однажды продемонстрировал свое искусство вольтижировки на лошади. Узнав, что на следующий день он собирается съездить в район Теченекли за фуражом, я спустился в Азау и попросил его оседлать лошадку и для меня.

Чуть подробнее о моей кавалерийской карьере. До ЦДКА я работал на заводе «Мосэлектрик», который в то время считался одним из самых передовых московских предприятий. Как-то в печати выступил Буденный, который посетовал, что в кавалерию поступают почти сплошь одни крестьяне и поэтому культурный и технический уровень кавалеристов очень низок. На основании этого выступления Московский комитет комсомола решил создать из рабочих ведущих московских предприятий «Кавалерийский полк металлистов». Дали разнарядку и на наш завод. Было объявлено, что все желающие заниматься верховой ездой могут получить «комсоставское» обмундирование бесплатно. А с одеждой в те времена было очень плохо, так что на такую приманку могли клюнуть многие: диагоналевые бриджи, коверкотовая гимнастерка, хромовые сапоги со шпорами и длинная, до пят, кавалерийская шинель могли вскружить голову не одной московской девушке. Проходить занятия по верховой езде должны были в манеже, причем по прошествии двух месяцев надо было решать, останешься ты на военной службе или нет. Если решил остаться, то увольняешься с завода, принимаешь присягу и зачисляешься в кадры Красной Армии – в кавалерию. А если нет, то сдаешь обмундирование и остаешься в прежней должности на заводе.

Записался в эту кавалерию и я. Щеголял в форме (правда, для того чтобы можно было узнать, что мы еще не кадровые военные, на наших фуражках вместо красной звездочки была прикреплена эмблема кавалерии – подковка), ходил заниматься в манеж, причем довольно быстро освоил это не очень-то хитрое дело, да и не только езду, но и вольтижировку (конечно, самую элементарную). Не очень успешно шла у меня рубка: если рубить струйку воды без брызг еще кое-как удавалось, то в глине шашка застревала безнадежно. А уж о том, чтобы на полном скаку обрубить лозинку, привязанную к столбикам по обе стороны пути следования лошади, не могло быть и речи: хорошо, если удавалось из двадцати лозинок срубить (точнее, сломать) две или три. Однажды в выходной день нас направили в казармы 62-го кавалерийского полка в Хамовниках для прохождения практики верховой езды не на манежных, а на настоящих военных лошадях. Прибыли мы туда в седьмом часу утра: весь плац уставлен лошадьми, которых красноармейцы усердно чистили. Ждем час – чистят, ждем два часа – чистят, три – тоже чистят. Спрашиваю у одного, неужели они столько времени каждый день чистят лошадей? Он отвечает: сегодня выходной, и поэтому чистка лошадей сокращена, так как все лошади работать не будут, а в обычные дни чистка раза в полтора дольше. Тут-то я и решил окончательно, что кавалерия мне не подходит: такая чистка мне явно не по характеру. На другой день я сдал свое обмундирование и заявил, что в кавалерию идти раздумал.