Хроники ветров. Книга суда - Екатерина Лесина

Рубеус молчит. Он почти никогда не говорит, ни со мной, ни с ней.

— Нет, ну правда, я не понимаю, откуда такое упрямое желание видеть ее здесь?

— Не твоего ума дело.

— Конечно не моего, — охотно соглашается Мика. — А ты, Конни? Тебе самой не противно, когда в зеркало смотришься? С другой стороны, в уродах есть что-то притягательное, завораживающее. Хотя, наверное, это извращение, правда?

Не знаю, как получилось. Нож лежал здесь же, на столе. Не слишком острый, не слишком удобный, с закругленным лезвием и тяжелой костяной ручкой. Нормальный столовый нож, совершенно не приспособленный для метания. Но при всей своей неприспособленности спинку Микиного кресла пробил насквозь.

— Следующий — в глотку.

Это сказала не я, это сказал кто-то другой, но легче стало мне. Настолько легче, что и словами не выразить.

— Т-ты…

— Я, наверное, пойду, и в самом деле аппетита нет.

В комнате, которую мне отвели, довольно уютно и чисто, а главное тихо. Лечь на кровать и успокоиться… хотя, почему успокоиться? Я совершенно спокойна, давно настолько спокойной не была. Нужно будет подобрать нож в оружейной, что-нибудь по руке, а то как-то глупо столовым. И в фехтовальный зал стоит заглянуть.

— Ну и зачем ты это сделала? — Рубеус стоял в дверях, опершись на косяк. Злился. Ну и пускай. Мне все равно. Наверное. — Легче стало?

— Стало. А если еще раз раскроет рот, я ее убью.

— Это ее дом.

— Неужели?

Все-таки мне не все равно. Мне больно, до того больно, что хочется вцепиться зубами в руку и выть. А вместо этого пытаюсь улыбаться. Хельмсдорф — дом для Мики, всегда был домом, а я здесь лишняя. Не понятно только почему Рубеус не дает уйти.

— Послушай, Конни… — он присел рядом. Тон отвратительно-вежливый и совершенно чужой. Будто извиняется, а раньше он никогда ни перед кем не извинялся. — Я понимаю, что тебе неприятно ее присутствие, и ведет она себя отвратительно, но прогнать ее тоже не могу.

— Меня долго не было. А Мика была. Верно? И прогнать ее будет нечестно. Недостойно существа столь благородного, как ты? А я ведь пойму, ты объяснишь и пойму. Посочувствую. Приспособлюсь.

Господи, что я несу? И почему он не остановит? Он ведь пришел объяснить, а я… это потому, что больно. Рубеус молчит. По лицу ничего не понять, а нити меняют цвет слишком быстро. Да и я не так хорошо умею читать эмоции.

— Знаешь, наверное, ты права, — наконец ответил он. — Я слишком много хочу. Не умею расставлять приоритеты. И чувство долга иногда мешает. Просто учти, Конни, у вас с Микой равные права. И если ты тронешь ее, я вынужден буду тебя наказать. А мне бы не хотелось.

Наказать? Меня? Чувство долга? Вот, значит, что я для него — долг, который необходимо исполнить. Обязательства. Правила. И если я нарушу правила, то меня накажут.

В горле клокочет смех. Все лучше, чем слезы.

— Не обижайся. Я всего лишь хочу мира в доме.

— Я не обижаюсь.

Ложь. Я быстро научилась врать. А он верит, или делает вид, что верит. Ненавижу! И Мику, и его, и себя. Почему он не уходит? Или это не вежливо уходить сразу, этикет не позволяет?

Чувство долга?

— И… может, тебе и вправду лучше пока здесь… побыть.

— В смысле в комнате, да?

— Ну да. Я ведь вижу, что тебе неуютно вместе со всеми.

Неуютно. Но его предложение, просьба, больше похожая на приказ, оскорбительна. Он и сам не понимает, насколько оскорбительна. Или понимает? Чувство долга не распространяется настолько далеко, чтобы терпеть мое присутствие за общим столом. Главное не заплакать. Воины не плачут, а я воин.

Я, как верно заметил один человек, старая беззубая собака, которой нужно было бы сдохнуть в степях. Всех бы от проблем избавила. А я, дура, выжить пыталась.

— Все нормально?

Какой вежливый вопрос. Ну да, конечно все нормально. Все в полном порядке. Полнейшем. Что одна — так это даже хорошо. Будет время заняться собой. Я в фехтовальный зал собиралась. И оружие по руке подыскать.

— А где здесь оружейная?

— Оружейная? — переспросил Рубеус. — Зачем тебе? Конни, здесь как-то не принято с оружием. Что ты задумала?

— Ничего. Просто мне было бы спокойнее. Привыкла, знаешь ли. И еще. Ты говорил, что Фома где-то здесь живет? Повидаться бы.

Кивок.

— Еще момент. С обедами-ужинами мне теперь как? Сюда подадут, или мне на кухню спускаться? Если что я тоже не против… люди, они как-то человечнее.

Он дернулся, как от пощечины. Ненавижу.

Люблю. И реву, как дура, уткнувшись лицом в подушку. До чего же больно. И хорошо, что дверь закрыта, никто не услышит.

Рубеус

Как оказалось, для того, чтобы жизнь полетела в пропасть, нужно не так и много. Решение забрать Коннован в Хельмсдорф было ошибкой. Решение оставить в Хельмсдорфе Мику тоже было ошибкой, но вот как исправить эти ошибки, Рубеус не представлял.

Разговор с Коннован вышел совсем не таким, как хотелось бы. Он собирался сказать одно, а вышло, что сказал совершенно другое. И предложение это дурацкое, на которое она обиделась. Почему? Он же видел, как ей неудобно за общим столом, а стоило сказать, и обиделась. Оружие опять же. Зачем в Хельмсдорфе оружие? Не натворила бы беды.

Сволочь он все-таки. И Мике голову свернет. Какого черта она все затеяла?

Мику он нашел в одном из малых залов. Устроилась на низкой софе и лениво листала пыльный фолиант. Мягкие складки платья, белая звериная шкура на полу, изогнутые линии мебели. Красивая картинка.

— Мика, я хочу с тобой поговорить.

— Говори, — Мика закрыла книгу и отложила ее в сторону, жест вышел резким, значит, сердится. Рубеус снова почувствовал себя виноватым, на этот раз перед Микой.

— Ну, что же ты, говори. Или мне самой сказать? — Мика встала и подошла к окну. — Я груба, так? Я веду себя отвратительно? Я говорю гадости? Лезу не в свое дело? Что еще? Ах да, забыла, наверное, я ее обидела?

— Да.

— Вот и замечательно. Да, признаю, я делала это нарочно.

— Почему?

— Почему? Ты еще спрашиваешь, почему? — Черные глаза полыхнули яростью, а черные когти полоснули столик, оставляя на дереве глубокие царапины. — Ты притащил ее сюда, в мой дом. Ты сказал, что она останется, не потому, что приказ такой, а потому, что тебе этого захотелось.

— И что в этом плохого?

— Думаешь, я не вижу, как ты на нее смотришь? Я за все время не удостоилась ни одного подобного взгляда. А голос? А выражение лица? Ты даже не замечаешь, насколько она уродлива. Почему, Рубеус? Почему она, а не я? Чем она лучше? — Мика всхлипнула и вытерла нечаянную слезу ладонью. Снова она права. Черт побери, все вокруг правы, кроме него. Рубеус не представлял, что говорить дальше, и нужно ли вообще что-нибудь говорить. Успокоить? Но как? Мика сама обнимает его и торопливо, словно опасаясь, что он уйдет, не дослушав, шепчет.

— Я всего лишь хочу остаться здесь, с тобой, чтобы как раньше… — теплые ладони упираются в грудь.

— Мика, не надо…

— Не надо… видишь, я больше тебе не нужна. А что дальше? Что делают с вещами, в которых больше нет надобности? Правильно, выбрасывают. Сегодня ты просто смотришь на нее, а завтра… в Хельмсдорфе не так много места, как кажется. Либо она, либо я…

— Мика, ты не понимаешь…

— А я должна понимать? А если я не хочу понимать, что тогда? Почему вообще я должна ей уступать? Это мой дом. Я здесь живу! Я! Я его строила, вместе с тобой, между прочим. Без тебя. Тебе ведь было наплевать на то, в какой цвет будут выкрашены стены, где взять ковры, мебель, как провести освещение, отопление, канализацию. Ты поставил коробку и решил, что все сделано. Война ведь важнее.

— Я не просил.

— Конечно, не просил, — фыркнула Мика. — Но и не отказывался. Ты пользовался всем, в том числе и мною, потому что это было удобно. А теперь стало неудобно.

Острые когти гневно полоснули кожу, и Рубеус отстранился.

— Больно же.

— Знаю. Мне тоже больно. Пожалуйста, пока еще не поздно, отправь ее назад. Карл не откажется, он к ней привязан и…

— Коннован останется здесь, ясно?

Мика ударила по глазам, по-кошачьи хлестко, без предупреждения. Рубеус перехватил руку и сжал запястье. Зашипела, скорее от злости, чем от боли, а слезы высохли, точно их и не было. А может, и вправду не было, она ведь притворщица, только Рубеус постоянно забывает об этом.

— Коннован останется, и ты будешь вести себя вежливо, понятно? Очень вежливо. Что касается твоего вопроса, почему именно она, то отвечу — потому что Коннован — мой… моя, не знаю, как правильно, в общем, моя вали.

— Что? Ты шутишь?

— Нет, — Рубеус разжал руку и на всякий случай отодвинулся — не хотелось получить когтями по лицу. Но Мика отступила и, упала в кресло и забормотала:

— Она? Господи, да она же… невозможно. Она слабая, и вообще… ты обманываешь, да? Хотя ты никогда не лгал, значит и теперь тоже… тогда почему ты сразу не сказал? Почему молчал? Не доверял?