Ногти (сборник) - Михаил Елизаров

Напоследок приснилась порхающая женщина. Она дразнила сложенной вчетверо бумажкой, говорила, что это контракт с издательством, желающим иметь со мной дело. И до самого пробуждения я стеснительно подпрыгивал, пытаясь выхватить эту вожделенную бумажку из ее цепких пальцев.

Голубь Семен Григоренко

Втом, что я убью Григоренко, я не сомневался. Он давно подписал себе смертный приговор, а теперь всего-навсего пришло время привести его в исполнение. На клетчатом листке, позаимствованном из обыкновенной ученической тетради — на обложке таблица умножения, — я набросал список голубиных злодеяний. Чтобы слабоумное пернатое проявило интерес к списку, насыпал на лист свежее просо.

Я подошел к клетке и приязненно сказал:

— Здравствуй, Семен. — Голубь, казалось, спал. — Гули, гули, гули, — я просунул лист, свернутый V-образно, промеж прутьев.

Григоренко очнулся и долго тряс помраченной головой, пока сон не покинул его. Потом Голубь внятно выругался:

— Хули, хули… Кислобздей!

Я весь вспыхнул:

— Семен, опомнись! Что ты несешь?!

Голубь лениво отмахнулся и посадил на просо желто-зеленую кляксу. Закрадывалась мысль, что он сделал это нарочно. Впрочем, подобный поступок только облегчал мою миссию с моральной стороны. Я вооружился брезгливым сарказмом:

— В этом твоя пресловутая нравственность, не так ли, Семен?

Голубь сверкнул кровянистой радужкой и выдавил еще одну кляксу.

— Заеба! — по-разбойничьи крикнул Григоренко.

— Не смей злословить в преддверии смерти! — Я страшно, как копилку, встряхнул клетку с Голубем. — А если б здесь были женщины?

— Нет бабей — хуем бей! — испуганно кулдыкнул Семен и притих.

— Я кое-что принес тебе, Семен. Ты не успеешь сосчитать до трех, как… — Меня осенило. — Ты умеешь считать, Семен?

— Хуй целых, ноль десятых.

Я сделал вид, что не расслышал.

— По счету «три» я начну рассказывать сказку…

— Не смеши пизду!

— …Которую узнал от крабовой палочки по имени Иван…

— Чтоб порвать его к хуям, — и тут вставил дурацкую ремарку Григоренко. — У хуемудрья дуб зеленый, — нежно выпевая каждый слог, кривлялся Голубь, — не в хуевинку!

— Семен, Семен, — терпеливо убеждал я, — нет такого слова — «хуй», есть слово «пенис»!

Эта почти дословная цитата из бессмертного «Маленького Ганса» Антуана де Сент-Экзюпери вызвала на лице Григоренко кривенькую ухмылку.

— Засера ты, Семен. — Я приоткрыл дверцу клетки, вытащил из-под Голубя загаженный лист и вписал новое злодеяние Григоренко. — Зря ты так, я ведь мог быть полезен тебе…

— Как зуб в жопе. — Голубь всхлипнул, потек слезами, затрясся. — Я ненавижу тебя!

Признаться, я опешил. Руки в боки:

— Это еще почему?!

Григоренко буркнул, уставившись на собственный помет:

— Вдул и фамилии не спросил…

Я притворился, что не понял, но я и на самом деле не понял:

— Твоя фамилия — Григоренко!

— Меня зовут Федор Тютчев, — прошептал Голубь, низко опустив голову.

Внутри меня все перевернулось, и тяжелый ком поднялся от желудка к гортани.

— Как же так, Господи… вы… Федор, Боже мой… Федор!.. Да… Да… «Святая ночь на небосклон взошла…» Я правильно говорю, Федор? — Фраза вылетела рахманиновским рояльным переливом. — Федор, ну почему вы молчали все это время? Могло случиться непоправимое… Вы не принадлежите только себе, Федор, вы хоть понимаете?!

Голубь смущенно переступал с лапки на лапку.

— Федор, разрешите один вопрос, скажите: «„Целка, целка, целка, целка“ — пела птичка-соловейка» — это ваши стихи?!

— Да, мои…

— Фантастика! — заорал я диким горлом. — Федор, если удобно, если не покажется бестактным…

— Валяй, не менжуйся!

— Федор… У вас была… нянюшка?! Как у Пушкина?

Голубь хмыкнул:

— Была, а что?

— Федор, — взвыл я, трепеща, — что вам обычно говорила нянюшка перед сном?!

Голубь изумился:

— Как что говорила? То же, что и всем: «Не ковыряй, — говорила, — Феденька, в ушах над тарелкой».

— Понимаю, — кивнул я, и руки мои сложились замком на груди, и дыхание перехватило. — Это все, что она говорила?

— Все…

Перед глазами качнулась морская рябь, сердце пронзила тревожная тоска, колени похолодели, поплыли наискосок прозрачные кисельные червячки-куколки. Изображение покрылось густой паутиной трещин. Я почти лишился чувств и, падая, лбом разбил изображение, рассыпавшееся, как кубики льда.

В клетке сидел Голубь Семен Григоренко и издевательски напевал:

— Мудушки-мудушки, мудушки да мудушки… — Пиздося, — ласково сказал Голубь, — Дуняшка!

Я прижал пальцы к вискам.

— Семен, старый плут, я почти поверил, что ты — Федор Тютчев. Это было так необычно, так… хрустально! А ты разбил мои иллюзии…

Я глянул на часы:

— Время, Семен, время умирать, — и распахнул дверцу клетки. — Щипаться будешь? Я имею в виду, мне перчатки надевать или умрешь, как мужик?

Голубь не шевелился. Я слегка поддел его.

— Ну что же ты, Семен… Бздо?

— Сам бздо… — еле слышно отозвался Голубь.

— Вот и умничка, — похвалил я Григоренко, вытаскивая его из клетки.

— Неужели конец? — прошептал, подрагивая веками.

— Конец-пердунец, — подтвердил я.

У Григоренко сдали нервы вместе с кишечником.

— Повбзднулось, Семен?! Ничего, я после с мылом…

Я пристроил Голубя так, чтоб его шея легла на бильярдную выемку между большим и указательным пальцами.

— Ты на пороге вечности, Семен, — сказал я жестяным голосом.

— А что там, за порогом? — спросил он с робкой надеждой.

— Не знаю, Семен. Может, ебля с пляской, может — ничего… У тебя последнее слово.

Он покачал головой:

— Хуета хует…

И я свернул шею Голубю Семену Григоренко.

Фобия

Бежал, миленький, бежал и думал, что скоро стемнеет, что фонари — не одуванчики, провода похожи на струны, такие же серебристые и гудящие.

А провода были тусклые, тишина стояла ватная. С ума сойти! В лужах тоже есть вода! Хочешь — пей, хочешь — плавай. Оттолкнусь ногами и заскольжу по течению, вдоль тротуара, вместе со щепками и прошлогодними листьями.

Существуют механические часы, электронные, кварцевые, а живем-то, братцы, по минутам!

На жуткой высоте парит птица, не сдвигается с места, точно приклеилась. Она библейских размеров. Сколько помета в такой особи? Никто не знает.

Хорошо быть близоруким — взгляд импрессиониста на острые силуэты далеких зданий, сквозь которые уже прорезается розовый закат, нежный и подрагивающий, как полное вымя. Вечерняя погода лирична. Это учительница словесности вышла под ручку с двумя сыночками, Климом и Максом.

Листва бешено аплодирует каламбуру!

Я пиит, я срифмовал «ласточка» и «задница», «онанизм» и «ничего общего с ним». Я уничтожаю собой время. Можно предположить, что мне позвонила давняя знакомая. Я бегу к ней, хочу стать предком, сигать через костер, совокупляться на траве.

Старая дорога, глухой сквер. Гнездятся на жиденьком солнце пенсионеры. Они дремлют, впившись желтыми лапками в колени, морщинистые веки не дрожат, и кажется, будто в их черепах вместо глаз — грецкие орехи.

Толстая девка с верблюжьим бюстом желает знакомиться. Курит страстно и зубы скалит. Вокруг клубнеобразного носа вьется губительный дым. Создается впечатление, что внутри девки что-то подгорело. Ненавижу скамеечные романы! «Любите ли ебаться?» — «Отчего ж не любить. Люблю».

Скотство! Девка кричит, и слова выскакивают из ее горла, как эмаль раскаленной кастрюли:

— Он сказал, что у меня чудная писечка!

Мне все равно.

— Он сказал, что у меня шикарные сисечки!

Лопасти пропеллера. Дура, мне все равно. Я не ревнивый.

— Ревнивый, ревнивый, — бубнит моя мама. — Совсем застращал барышню. А ты тоже хороша, милая, нашла кого бояться! Он у нас смирный. Я тебе все про него расскажу…

Я шепчу:

— Мама, не надо, не говори…

— Расскажу, блядь, и точка! — хрясть мокрым полотенцем сына по глазынькам. А потом к девке обращается сладко: — Слушай, голубушка, — и зашлась от волненья, схаркнула мокроту, — завернутый в пеленки, прел младенец Алексей! — выдохнула. — Ну вот и рассказала. Дожила, слава тебе, Господи, — мама трет закисшие глаза. — Теперь и умереть можно, — но не умирает, а наливается жизненными соками, похохатывает: — Ты смотри — писечка?! Ну не прелесть разве?!

— Папа, хоть ты заступись!

Папа лапти плетет:

— Держи фасон. Говна не держим-с!

Девка хозяйничает. Толстой, трясущейся от жира, могучей рукой выдергивает испорченный унитаз и молниеносно привинчивает новый. Родители, взявшись за руки, хороводят, хлопают и топают:

— За такой да за такой, как за каменной стеной!