От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации - Борис Кагарлицкий

Средств, для того чтобы в равной мере поддерживать британское присутствие во всех регионах, не хватало. Моряки жаловались на министерство финансов, которое «помогало врагам страны», все туже «затягивая удавку на шее флота, и мешало замене стареющих кораблей»[1168]. Однако вызвано столь непатриотичное поведение было отнюдь не пренебрежением к интересам империи, а, наоборот, необходимостью решать множество разнообразных и разнотипных задач одновременно. Причем главная проблема была не в том, что отсутствовали ресурсы для защиты империи, а в том, что ей все труднее было справляться с дополнительными задачами, стоявшими перед ней из-за ее роли мирового гегемона.

Сохранение империи теперь зависело исключительно от дипломатии, от искусства построения коалиций. Это искусство было хорошо знакомо английской элите, которая с XVIII века расширяла свою империю за счет эффективной политики союзов. Однако на более ранних этапах никто из британских союзников не обладал ресурсами, которые потенциально позволяли ему самому занять место Англии в глобальной капиталистической системе. На сей раз положение было иным.

Самые большие проблемы возникли в Индии. С конца XIX века местные политические партии имели возможность влиять на развитие событий в стране через выборные муниципалитеты и законодательные собрания провинций, хотя у них не было реальной возможности контролировать исполнительную власть. Впрочем, сами по себе выборные органы отнюдь не были образцом демократии: большая часть населения Индии не имела избирательных прав.

К началу Первой мировой войны Индийский национальный конгресс поддерживал вполне лояльные, если не дружеские отношения с колониальной администрацией, высшие чины которой посещали его мероприятия. В 1914 году он принял резолюцию, призывающую к «скорейшей победе империи» (a speedy victory for the Empire)[1169]. Резолюцию поддержал и вернувшийся из Африки Ганди.

С 1916 года ключевым вопросом индийской политики стало требование самоуправления — Home Rule (по аналогии с Ирландией, где данное требование прозвучало еще в XIX веке). Это, впрочем, отнюдь не исключало лояльного отношения к Британии. Ганди объяснял, что его задача, никоим образом не противоречащая развитию империи — «завоевать статус полного равноправия для моих соотечественников»[1170].

Радикализация антиколониального движения в Индии была следствием кризиса Первой мировой войны, причем далеко не последнюю роль сыграло влияние русской революции 1917 года. Однако сама индийская буржуазия не только использовала массовые движения для того, чтобы укрепить свои позиции по отношению к британским властям, но и испытывала определенный дискомфорт от происходящего.

В 1917 году британское правительство выпустило Политическую декларацию (Declaration of Policy), известную также как «декларация Монтегю» (Montagu Declaration) — по имени британского секретаря по индийским делам Эдвина Монтегю (Edwin S. Montagu), где обещало Индии самоуправление, однако не назвало ни конкретных дат, ни списка предполагаемых реформ: «важные шаги в данном направлении будут предприняты в самое ближайшее время»[1171]. С 1919 года часть управленческих функций была передана в провинциях индийским министрам, выбираемым законодательными собраниями. Индия участвовала в переговорах и подписала Версальский мир, она была представлена в Лиге Наций. Статус доминиона — по аналогии с Австралией и Канадой — был обещан, но опять без определенной даты. На протяжении следующих лет никаких новых шагов не последовало.

«Насколько близки мы к этой цели — неопределенному и не прописанному „статусу доминиона“, — писал в конце 1930-годов Пальм Датт. — Никто не знает. Никакой даты не названо. Однако ответственные представители империалистической власти постоянно напоминают нам, что, по их мнению, надо будет ждать долго»[1172].

Сложившаяся после реформ 1919 года переходная система не устраивала в полной мере никого, но породила «катастрофическое равновесие», когда ни одна из основных сил — ни в Англии, ни в Индии — не могла резко изменить ситуацию в свою пользу и тем самым подтолкнуть государство к проведению новой серии реформ. Для консервативных идеологов империи сохранение британской власти в Индии имело не только экономическое, но и политическое, и символическое значение. Лорд Керзон (Lord Curzon) заявлял: «Индия — это основа нашей Империи… если мы потеряем Индию, солнце империи зайдет навсегда»[1173]. Между тем индийская буржуазия и средние классы со своей стороны настаивали на постоянно растущем числе уступок. Система управления явно отставала от потребностей меняющегося общества, колониальная бюрократия сталкивалась с возрастающими проблемами, однако сохраняла контроль. Большая часть местных элит и населения вполне готовы были мириться с существованием колониального государства, особенно при условии, если оно будет реформировано, о чем постоянно велись разговоры как в Дели, так и в Лондоне. Колониальная индийская держава — Raj — в том виде, в каком она была сформирована при королеве Виктории, исчезла задолго до официального провозглашения независимости. Как отмечает Лоуренс Джеймс, старый порядок после 1919 года сменила странная и многослойная система, «вводимая постановлениями вестминстерского парламента, управляемая индийцами и контролируемая постоянно сокращающейся командой британских чиновников»[1174].

На фоне политической патовой ситуации происходит радикализация масс, постепенно затрагивающая и буржуазное общественное мнение. После бойни в Амритсаре, когда 13 апреля 1919 года войска открыли огонь по безоружной толпе, убив и ранив несколько тысяч человек, индийская оппозиция радикализируется, а требование политической реформы сменяется призывами к независимости. Британский парламент вынужден был начать расследование о правомерности действий бригадного генерала Реджинальда Э. Дайера (Brigadier-General Reginald Е. Dyer), приказавшего своим солдатам стрелять по митингующим. Депутаты признали генерала виновным в неоправданном и чрезмерном применении силы и рекомендовали военному министру Уинстону Черчиллю (Winston Churchill) отправить Дайера в отставку.

Как констатируют английские историки, под влиянием этих событий лидеры Индийского национального конгресса превратились «из лояльных подданных короля-императора в решительных националистов»[1175]. Однако несомненно, что эволюция взглядов местных политиков происходила не только под влиянием эмоций. Окрепшая индийская буржуазия требовала более высокого места в иерархии империи и не получая желаемого, начинала ставить под вопрос имперский проект как таковой.

Волна национализма, поднявшаяся в Западной Европе, охватившая Восточную Европу в конце XIX века, к 20-м годам XX века докатилась до колониальных стран Азии. Как отмечает Бенедикт Андерсон (Benedict Anderson), в значительной мере этот национализм был порожден самой же имперской пропагандой и созданной по западному образцу системой образования: «Ведь парадокс имперского официального национализма как раз в том и состоял, что он неизбежно внедрял в сознание колонизированных то, о чем все больше мыслили и писали как о европейских национальных историях, причем делал это не только через случайные бестолковые празднества, но и через лекционные залы и школьные аудитории»[1176]. Вьетнамская и алжирская молодежь узнавала про французский патриотизм, учила миф о Жанне д'Арк и биографии героев революции. «В школы на просторах всей Британской империи проникли „Великая хартия вольностей“, „Прародительница парламентов“ и „Славная Революция“, толкуемые как английская национальная история. Борьба Бельгии за независимость от Голландии не могла пройти мимо школьных учебников, которые в один прекрасный день прочли конголезские дети. Так же обстояло дело с историей США на Филиппинах и, наконец, с португальской историей в Мозамбике и Анголе. Ирония тут, разумеется, в том, что эти истории писались исходя из историографического сознания, которое к началу XX века по всей Европе стало определяться в национальных категориях»[1177]. Парадоксальным образом, исторические мифы, сконструированные в Европе задним числом, стали инструментом, формирующим новое национальное самосознание у интеллигенции и элиты покоренных народов «периферии».

В Индии Ганди смог выработать собственную специфическую версию национализма, апеллирующую к традиционным ценностям, которые теперь переосмысливались как «национальные». По словам Хобсбаума, гандизм представлял собой способ «мобилизовать традиционные массы для нетрадиционных целей»[1178]. Имея репутацию идеалиста, Ганди, тем не менее, был достаточно успешным практическим политиком, чтобы понимать, какие преимущества дает тактика ненасильственного сопротивления. Подобный подход позволял ему и его сторонникам вести жесткую борьбу против британских властей, одновременно оставаясь в пределах легальности. С другой стороны, попытка вооруженного восстания, скорее всего, привела бы не только к репрессиям со стороны колониального режима, но и к гражданской войне внутри самого индийского общества, о чем убедительно свидетельствовала история сипаев.