Сто сорок бесед с Молотовым - Феликс Чуев

У Молотова есть «железные аргументы» на этот счет: если бы мы выносили по каждому вопросу демократические решения, это нанесло бы ущерб государству и партии. Но у него аксиологическая шкала (система ценностей) – традиционная для всех большевистских лидеров. Их портреты проходят в воспоминаниях Молотова. «Большевик настоящий – не настоящий», «наш – не наш», «преданный делу партии – выродок (троцкист, правый)». «Смилга? Наверное, расстреляли, он был троцкистом», – как бы само собой разумеющееся. Но один ли Молотов такой? А другие, в том числе и будущие жертвы?

Можно с полным основанием утверждать, что все это вытекало из антидемократического типа мышления, присущего большинству членов партии, пришедшей к власти и, в первую очередь, ее правящей верхушке. И здесь, пожалуй, никто принципиально исключения не составлял.

Григорий Зиновьев. Один из наиболее авторитарных деятелей большевистской партии. Еще осенью 1918 года заявлял, что свободно существовать может «только партия большевиков, другие же партии мы не можем терпеть». А в августе 1922 года, выступая на XII конференции РКП(б), он открыто призвал к репрессиям против меньшевиков и эсеров. Когда головни догорают, попытайтесь затоптать их сапогами и вы заглушите их совсем, – кликушествовал Зиновьев. Сапоги сталинских опричников позже преподнесли ему самому наглядный политический урок.

Выдержанный, деловитый Рыков. На октябрьском (1928 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) он скажет: «Мы не против заключения в тюрьмы и применения репрессий к троцкистам. Но с представителями правого уклона следует разбираться идейно». Как не вспомнить русскую пословицу «Не рой яму ближнему, сам туда попадешь».

Мягкий, интеллигентный (это отмечает и Молотов) Николай Бухарин. А ведь это он, а не кто другой, выступая на X съезде РКП(б), сформулировал закон «нисходящей линии» демократии: наибольший демократизм допустим внутри нашей партии… дальше идет уже нисходящая линия демократизма На январском (1924 г.) Пленуме ЦК партии именно Бухарин вновь скажет «об опасности политической демократии, которая может получиться, если вся демократия перейдет через край (оппозиция не видит, что нам для того, чтобы поддержать пролетарскую диктатуру, необходимо поддержать диктатуру партии, которая немыслима без диктатуры старой гвардии, которая, в свою очередь, немыслима без руководящей роли ЦК как властного учреждения)». Именно Бухарин призывал ставить кулаков «на пулеметы», а к оппозиционной интеллигенции применять «физическую и моральную гильотину».

Солидный, академического вида Каменев. А с какой неистовостью, не останавливаясь перед подтасовкой фактов, он, находясь в составе «триумвирата», вместе со Сталиным и Зиновьевым обосновывал тезис об «ограничении» внутрипартийной демократии. Выступая на XI Московской партийной конференции в 1925 году, он вполне определенно высказал свою точку зрения на демократию: «Сегодня говорят – демократия в партии; завтра скажут – демократия в профсоюзах, послезавтра беспартийные рабочие могут сказать: дайте нам такую же демократию, которую вызвали у себя. А разве крестьянское море не может сказать нам: дайте демократию. Поэтому я не желаю сие припечатывать».

А чего уж говорить о Сталине. Тот к демократии всегда относился как к досадной помехе на пути к собственному единовластию. Уже на XII съезде РКП(б) он сказал веско, как бы вбивая гвозди: настоящего демократизма, когда бы все важнейшие вопросы партии обсуждались по ячейкам, не будет. Демократизм есть утопия. Мы окружены врагами».

Откуда это все, спросит любой нормальный человек, такой накал политической ненависти к своим же соотечественникам, но из «эксплуататорских» классов, «оппортунистических группировок» и т. п. И здесь мы сталкиваемся с феноменом революционаризма, наиболее рельефно выразившегося в большевизме. Тут особый индекс измерений человеческих поступков.

Любые попытки проверить политическое нравственным жестко отвергаются – и это продемонстрировал в первую очередь сам Ленин. Нравственно все, что служит делу мировой революции – какая уж тут «слеза ребенка». Не случайно Ленин прилюдно восхищался, по его словам, «титаном революции» Сергеем Нечаевым, в «Катехизисе революционера» которого говорилось: «Нравственно для него (революционера. – С.К.) все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему». Думал ли Ленин о нравственности, давая в 1905 году советы московским боевикам: обливать кипятком правительственные войска, брызгать серной кислотой в лица городовым. Нужно – ограбили банк, нужно – прибегнем к финансовым махинациям. Ведь цель оправдывает средства.

Уже в 1918 году Ленин свое «моральное кредо» революционера откровенно изложил в беседе с М. Спиридоновой: морали и нравственности в политике не бывает, а есть лишь целесообразность. Сегодня нередко от своих же коллег слышишь – а в то время и не могло быть нравственной политики. Но если это так, то чем же Ленин лучше, скажем, Гитлера, который, кстати, тоже искренне хотел любыми средствами обеспечить величие Германии. И почему об одном мы говорим как о величайшем преступнике, а на примере жизни и деятельности второго пытаемся обучать будущих граждан демократического общества?

У Ленина чувство классовой, идеологической селекции было развито чрезвычайно остро. В. Молотов приводит фразу Ленина о том, что если бы заменить партию большевиков, скажем, партией Льва Толстого, то можно было бы отстать на целый век.

Да, Ленину в его рядах толстовцы (то есть люди, «отягощенные» нравственностью) были не нужны. Он, разъясняя сущность диктатуры пролетариата как никакими правилами не стесненную, опирающуюся на насилие власть революционного народа, сказал, что сюда не входят люди, «забитые нравственно, например, теорией о непротивлении злу насилию…». Человек у Ленина выступал не в его гуманистическом, а лишь в классово-социологическом смысле. Не случайно ленинский обожатель, видевший в нем наличие «доли сверхчеловека – то нечто, что поднимает человека над мелкими интересами его обыденщины», – давал вождю следующую характеристику: «Вы… как социолог мыслите не отдельными личностями, а обществами, группами, классами. Вы дали миру величайший эксперимент социалистической революции… Не смущайтесь же, товарищ… Вы в лаборатории планеты».

Правда, далеко не все были наркотизированы революционной идеей. В это же время в адрес Ленина приходили и другие письма. Вот выдержка из одного, написанного человеком интеллектуальных занятий, изучавшим общественные и естественные науки. Касаясь произведенного над страной «социалистического опыта», автор писал: «… до очевидности ясно – опыт закончен полным и непоправимым крахом». Он считал, что в дальнейшем будет увеличиваться разрыв между мнением и действиями масс и большевиков, хотя «в перспективе около вас сохранится численно небольшая группа, из которой значительная часть людей бессознательно и еще надеющихся, небольшая часть того морально дешевого люда (интеллигентов и полуинтеллигентов), способного внешне поддерживать вашу политику (а также и какую угодно) в личных интересах, «пристроиться, устроиться» и, наконец, ничтожная часть людей партийных, тех ограниченных фанатиков, идеи которых подобно изобретателям «perpetuum mobile», до гроба будут убеждены, что если бы еще немного, еще ввести в механизм какой-то винтик, то perpetuum был бы достигнут. При таком положении и соотношении сил естественно в результате ваша политика будет отражать не волю и нужды народа, а, подобно царскому самодержавию, проводить ваши (небольшой группы) «виды» и пользоваться для этого насильственно-бюрократическими приемами погибшего режима. А идентичные приемы ведут к идентичному концу».