Тайная история Марии Магдалины - Маргарет Джордж

Однако неизвестно почему давно лелеемый мысленный образ спра-ведлмвого мщения вдруг утратил всю свою остроту.

— Они допрашивали нас, угрожали нам, но потом вдруг заявили, что отпустят, если мы пообещаем не обращаться более к людям «от этого имени»— сказал Петр.

— Именно так они и говорили, — подтвердил Иоанн. — Ни у одного из них не хватило духу произнести имя Иисуса, словно в одном лишь его звучании заключена великая сила.

— Так оно и есть, — указал Петр. — Ведь я исцелил слабого ногами нищего, сказав ему: «Во имя Иисуса Христа из Назарета, встань и иди!» Затем мы воздели руки и вознесли молитву— продолжил он. — Слова пришли ко мне сами, и я воскликнул: «И ныне, Господи, воззри на угрозы их и дай рабам Твоим со всею смелостью говорить слово Твое! Тогда как Ты простираешь руку Твою на исцеление и на соделание чудес и знамений Святого Сына Твоего, Иисуса».[75]

Разумеется, этим дело не кончилось. Очень скоро всех нас — не только мужчин, но и женщин! — взяли под стражу и заточили в общую тюрьму. Я впервые увидела, что это такое, и, оказавшись там, немедленно прониклась величайшим состраданием к узникам, о которых раньше, признаться, даже не задумывалась. Тюрьма, хотя и не была настоящим подземельем, больше всего походила на мрачную пещеру. Мы сгрудились вместе, стараясь ободрить друг друга, но, честно говоря, я дрожала от страха.

Однако посреди ночи — объяснения этому у меня нет — двери темницы сами по себе распахнулись, и мы, слепо ковыляя в темноте, выбрались наружу. Петр заявил, что врата узилища отверз ангел, явившийся к нему и повелевший ему вновь идти во двор храма, дабы люди могли услышать от него благую весть о новой жизни.

Насчет ангела я свидетельствовать не могу. Возможно, какой-нибудь стражник или тюремщик, проникшийся состраданием к нам или сочувствующий нашему учению, не запер двери на засов, и, когда их случайно толкнули изнутри, они распахнулись. Но даже если это был не ангел, а обычный тюремщик, через него все равно действовал Бог. Господь вообще чаще всего вершит свои земные дела человеческими руками. Я уверена, что это предпочитаемый Им способ.

На следующее утро мы как ни в чем не бывало явились в храм, где принялись наставлять и проповедовать. Да, и я тоже, ибо к тому времени осознала, что если не пророчествовать, то наставлять в учении могу не хуже других. Ясно, что очень скоро мы все снова угодили под стражу.

Снова в темнице! Мария из Магдалы, почтенная женщина (ведь благодаря Иисусу я не была больше одержимой), на сей раз удостоилась привилегии лично предстать перед судом. Теперь мне довелось узнать, что это такое не понаслышке, не только из уст Петра и Иоанна.

Мы предстали перед могущественным синедрионом, тем самым высочайшим собранием священнослужителей, знатоков Закона и старейшин, которое вынесло приговор Иисусу. Предполагалось что в его состав входят семьдесят человек, однако тех, кто сейчас разглядывал нас, было явно меньше. Я пыталась найти среди них лица Никодима и Иосифа Аримафейского, наших тайных сторонников, и мне показалось, что нашла — в самом заднем ряду. Правда, полной уверенности у меня не было.

Каиафа, чье лицо выдавало крайнее напряжение, выступил вперед.

Каиафа! Мой злейший враг. Не так давно я клялась, что непременно изыщу возможность броситься на него с криком мщения на устах и с ножом в руке. Теперь я с удивлением обнаружила, что не чувствую ничего, кроме сожаления и сочувствия к этому заблудшему человеку. Нет, любовью к нему я не прониклась, но искренне печалилась о нем.

— Вас предупреждали, строго предупреждали, не так ли? — вознесся над нами глубокий, мощный голос Каиафы. — Мы повелели вам прекратить проповедовать именем этого человека. Но вы наполняете Иерусалим своим учением и хотите, чтобы кровь этого человека пала на нас.

И тут, неожиданно для себя, я услышала, как говорю в ответ:

— Мы обязаны повиноваться Господу более, чем людям.

— Мы свидетельствуем, что Дух Святой нисходит на повинующихся Ему, — поддержал меня Петр.

Синедрион сначала негодующе загудел, а потом разразился обвинениями и угрозами.

— Святотатство! Кощунство! Казнить их! — закричал кто-то, и его поддержало множество голосов тех, кто жаждал нашей смерти.

— Раз они так верны своему лжепророку, так пусть разделят его участь!

— Пусть умолкнут навеки!

— Погодите! — прозвучал уверенный голос, и вперед выступил один из членов синедриона, как мне сказали впоследствии, некий Гамалиил, уважаемый фарисей и известный знаток Закона. — Мужи Израиля, будьте осторожны с тем, что вы провозглашаете! Как вам известно, были и другие самозванцы, Февда и его четыреста мятежников, Иуда Галилеянин, другие. Каждый из них заявлял, что ему было явлено откровение и что он именно тот вождь, которого искал Израиль. Но все они погибли, и их сторонники рассеялись вместе с ними.

— Ну и что с того? — непонимающе уставился на фарисея Каиафа. — Конечно, мы знаем о них. Так и должно быть. Все самозванцы и еретики подлежат уничтожению, как и их последователи. К чему ты клонишь?

— К тому, что после гибели вожаков искоренять их учения не потребовалось, они сошли на нет сами по себе. Я предлагаю оставить этих людей в покое. Отпустить их. Если их движение от Бога, то Он защитит их, и все старания по искоренению этого учения все равно пойдут прахом. Если же не от Бога, то оно сгинет само, без нашего участия. Все очень просто. Ничего делать не надо. — Он помедлил, потом добавил: — Подумай: что, если они и вправду от Господа? Хочешь ли ты оказаться тем, кто чинит Ему препоны?

Каиафа застыл, окаменев от ярости. Он чуть не задохнулся от возмущения, когда же обрел способность говорить, заявил:

— Отлично! Но даже ты не можешь возражать против того, что они заслужили наказание за нарушение общественного спокойствия. Их подвергнут бичеванию.

«Как Иисуса! — такова была моя первая мысль. Затем пришла вторая: — О Боже, но ведь это жестоко и очень больно».

Храмовые стражники потащили нас на закрытый судебный двор, привязали к столбам и обрушили на наши спины безжалостные удары кнутов, таких же, какими бичевали Иисуса.

Боль была ужасающей, такой, какую я и вообразить себе не могла, хотя бичевание Иисуса видела собственными глазами. Боль, испытываемая при родах, тоже сильна, однако она связана с даром Божьим, и, когда роды проходят удачно, радость затмевает память о перенесенных страданиях, и им уже не придается никакого значения. Мне кажется, в данном случае происходило нечто подобное. Нас избили безжалостно, не только высекли, но надавали пинков, тумаков и тычков древками копий, а уж каждый хлесткий удар бича ощущался кожей как ужасный ожог. Однако мысль о том, что, стойко перенося страдания, мы утверждаемся в верности Иисусу, придавала нам сил и терпения.

Наконец экзекуция прекратилась. Узы распутали, нас освободили, и, в то время как мы едва держались на ногах, нам объявили:

— Помните, что вам запрещается проповедовать именем Иисуса! Петр ухватился за столб, бормоча молитву о даровании ему сил.

Когда мы, шатаясь и спотыкаясь, заковыляли наружу, Андрей неожиданно обернулся и крикнул нашим мучителям:

— Возрадуемся же тому, что мы удостоились счастья перенести поношения и страдания во имя Иисуса!

Затем, прежде чем они сообразили, что это вызов и начали действовать, мы изо всех сил поспешили за ворота. Надо признать, сил у нас было немного; на самом деле мы едва плелись, морщась от боли, так что догнать нас ничего не стоило. Но в погоню никто не пустился.

Мы оказались достойны того, чтобы принять то же наказание, от рук тех же людей. Как и Иисус. Позднее нам довелось услышать свидетельство одного человека по имени Павел о том, что Иисус явился ему и возложил на него миссию. Он претендовал на то, чтобы считаться апостолом Иисуса равным нам. Поначалу эти претензии казались нам нелепыми. Но этот Павел, еврей из Тарса, даже ни разу не видевший Иисуса при жизни, утверждал, что Иисус явился ему и более того, облек его полномочиями.

Суть дела заключалась в том, что если Иисуса этот Павел не знал, то нас, его последователей, знал очень хорошо — и рьяно преследовал. Ревностный сторонник Каиафы, твердокаменный фанатик, он был самым безжалостным гонителем наших братьев и сестер и неотступно преследовал их даже за пределами Израиля, неизменно обрушивая на их головы жестокие наказания.

Его ненавидели и боялись повсюду, и, когда он неожиданно отбыл с очередной карательной миссией в Дамаск, наша община в Иерусалиме вздохнула с облегчением.

А потом, возвратившись, этот суровый гонитель вдруг во всеуслышание объявил, что Иисус изменил его жизнь. Павел явился к нам не потому, что нуждался в нашем признании и одобрении — по его твердому убеждению, получивший полномочия от самого Иисуса ни в чем подобном не нуждается— но для того, чтобы как можно больше разузнать о земной жизни нашего учителя, о его словах и деяниях. При этом говорить он пожелал лишь с Петром и братом Иисуса.