Суббота - Иэн Макьюэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он мог бы быть сейчас с ними (по крайней мере, мысленно — ничто не заставит его пропустить субботнюю игру), если бы не аневризма профессора Талеба. После знакомства с ним Пероун несколько месяцев судорожно читал все, что мог найти об иракском режиме. Он читал, что Саддам вдохновлялся примером Сталина, что ему помогли прийти к власти многочисленные родственники и соплеменники, читал о полученных ими в награду дворцах. Он узнавал самые тошнотворные подробности геноцида на севере и юге страны: этнические чистки, разветвленная сеть информаторов, кошмарные пытки, привычка Саддама лично допрашивать и пытать своих жертв, дикие притворы осужденным: клеймение, отрубание рук. Естественно, с особенным вниманием прочитал о мерах, принятых против хирургов, которые отказались уродовать своих соотечественников. И заключил, что вряд ли где-нибудь еще можно встретить столь изобретательную, столь методично насаждавшуюся мерзость. Мири был прав: эта страна живет страхом и держится только на страхе. Прочел Генри и знаменитую книгу Макийя. Все верно: власть Саддама держится на терроре.
Пероуну известно, что, когда могущественная империя — ассирийская, римская, американская, — начиная войну, объявляет ее справедливой, история этого не подтверждает. Верно и то, что и вторжение, и оккупация могут пройти совсем не так гладко, как запланировано. Возможно, демонстранты правы. Признает он и то, что наши мнения зависят от случайностей: не случись ему познакомиться с профессором, сейчас у него, скорее всего, не было бы этой двойственности в отношении к войне. В сущности, наши мнения подобны игральным костям: ни один из тех, что толпятся сейчас вокруг станции «Уоррен-стрит», не попадал в иракскую тюрьму, не подвергался пыткам, не разыскивал своих безвестно пропавших родных, да и вообще плохо представляет, что происходит в той стране. Многие из них никак не отреагировали на сообщения о резне курдов на севере и шиитов на юге, а теперь все вдруг озаботились спасением жизни иракцев. Конечно, у них есть и вполне разумные поводы для протеста: помимо всего прочего — забота о собственной безопасности. Говорят, «Аль-Каеда», равно ненавидящая безбожного Саддама и шиитскую оппозицию, в случае нападения на Ирак обещает мстить мирным западным городам. Собственный интерес — причина вполне резонная; однако Пероуну кажется, что одного этого мало для вынесения моральных суждений; да, кажется, и сами демонстранты смутно это чувствуют.
Закусочные вдоль улицы закрыты: сегодня выходной. Работают только музыкальный магазин и газетный киоск. Перед французской кулинарией ее владелец, с цинковым ведром, моет мостовую на парижский манер. Навстречу Пероуну, спиной к толпе, идет с метлой дворник — должно быть, его ровесник, плотный, краснолицый, в бейсболке и ярко-желтой куртке. Работает на совесть, решительно вгоняет метлу во все уголки и щелки на мостовой, выметая сор. Довольно неожиданно видеть такое рвение субботним утром. Тем более что работа его бессмысленна: в дальнем конце улицы, под ноги демонстрантов, столпившихся вокруг «Макдоналдса», летят на асфальт картонки и мятые бумажные стаканчики. Да и по всему городу метет мусорная метель. Двое мужчин на миг встречаются глазами и равнодушно отводят взгляды. Белки глаз у дворника желтоватые, с красной сеточкой сосудов. На один головокружительный миг Генри ощущает себя тесно связанным с этим человеком, словно оба они — на одной доске гигантских качелей: встретившись на мгновение и разойдясь навсегда, они останутся на одной оси.
Подходя к конюшням, где устроены гаражи, Пероун замедляет шаг. Как удобно было жить раньше: добиваясь успеха, верить, что высшие силы каждому раз и навсегда определили место в жизни. И не замечать, как эта вера способствует твоему успеху. У психиатров это называется «анозогнозия», то есть неспособность больного объективно оценить свое состояние. А что же сейчас — ужели мы понимаем, как устроен мир? После гибельных экспериментов недавно опочившего столетия, после стольких злодейств, стольких смертей на вопросы справедливости и перераспределения благ трусливо наложено вето агностицизма. Больше никаких великих идей. Если так уж необходимо улучшать мир — пусть он улучшается постепенно. На богатство и бедность смотрят на экзистенциальный манер. Зарабатываешь на жизнь подметанием улиц — значит, тебе не повезло. Эпоха пророков кончилась. Кто-то же должен улицы подметать. Неудачники, становитесь в очередь.
Он входит во двор, мощенный скользким булыжником и слегка покатый: в былые времена хозяева окрестных домов держали здесь лошадей, а теперь те, кто может себе это позволить, ставят автомобили. На кольце для ключей у Генри есть инфракрасная кнопка: он нажимает — и слышится лязганье стальных ворот. Они открываются дергаными толчками, и в темном проеме гаража все яснее вырисовывается длинный нос и сверкающие глаза его нетерпеливого коня. Серебристый «Мерседес S500» с кремовой кожаной обивкой — Генри его больше не стесняется. Пожалуй, даже не любит — просто принимает как должное, как одну из тех щедрот, которыми одарила его судьба. «Не купи его я, — не слишком убедительно говорит он сам себе, — его купил бы кто-нибудь другой». Уже неделю он не садился за руль; однако ему кажется, что в сухом и чистом воздухе гаража автомобиль хранит какое-то свое, животное тепло. Пероун открывает дверь и садится. Ему нравится сидеть за рулем этого красавца в своем заношенном спортивном костюме. На переднем сиденье валяется старый номер «Нейрохирургического журнала» с его собственным отчетом о поездке на конференцию в Рим. Поверх журнала Генри кладет ракетку. Тео терпеть не может эту машину. «Докторская тачка!» — говорит он с презрением. А Дейзи, напротив, сказала, что, кажется, на чем-то подобном ездил Гарольд Пинтер. Значит, ей понравилось. Розалинд… Собственно, она и уговорила Генри купить этот автомобиль. Она считает, что он живет слишком уж по-спартански: не покупает себе ни дорогой одежды, ни вина, ни картин. Словно аспирант в общежитии. Пора бы ему наконец начать наслаждаться жизнью.
Несколько месяцев он водил машину как-то виновато — неохотно шел на обгон, медлил на поворотах, пунктуально уступал дорогу более скромным автомобилям. Излечила его поездка с Джеем Строссом на рыбалку в Шотландию. Соблазненный пустынной дорогой и Джеевыми шумными хвалами «лютеранскому гению», Генри наконец признал себя владельцем — властелином — этой колесницы. В глубине души он всегда считал себя хорошим водителем — твердым, точным, решительным, но не безрассудным: как в операционной. Они с Джеем ловили форель в протоках и озерцах вокруг Торридона. И вот однажды, в пасмурный день, оглянувшись через плечо, Генри взглянул на свой «мерседес» с расстояния в сотню ярдов: он стоял у холма, освещенный неярким светом, на фоне берез, цветущего вереска и предгрозового неба — ожившая мечта рекламного героя — и в первый раз ощутил тихую, дурманящую радость от обладания этим чудом. Разумеется, любить неодушевленный предмет и вполне возможно, и дозволительно. Однако это был пик их романа: восторг скоро улегся, сменившись прозаическим и обыденным удовольствием. Сидя за рулем, Генри испытывает смутное удовлетворение, а все остальное время о машине почти не вспоминает. Как и обещали производители, автомобиль стал частью его самого.
Но кое-какие мелочи все еще его удивляют, например то, как плавно автомобиль трогается с места — без рева, без вибрации. Генри включает радио и под долгий шум аплодисментов выезжает из гаража. Стальные ворота закрываются за ним, он поворачивает налево и выезжает из бывшего конюшенного двора обратно на Уоррен-стрит. Спортзал для игры в сквош — на Хантли-стрит, в бывшем общежитии для медсестер; расстояние всего ничего, но он взял машину, потому что потом надо будет еще заехать в магазин. Генри нравится наблюдать за городом из окна машины, где воздух фильтруется, а вечная классика по радио придает величие самым скромным деталям. Как сейчас, например, струнное трио Шуберта — узкой улочке, по которой он едет. Он проезжает пару кварталов на юг с тем, чтобы затем свернуть на восток, к Тотнем-корт-роуд. Кливленд-стрит, когда-то известная своими швейными мастерскими и проститутками. Теперь это улица греческих, турецких и итальянских ресторанчиков — не тех, что упоминаются в путеводителях, а простых забегаловок с верандами, чтобы летом люди могли перекусить на свежем воздухе. Вот ремонт компьютеров, вот магазин тканей, вот сапожная мастерская, а немного дальше — магазин париков, часто посещаемый трансвеститами. Настоящее воплощение современного Лондона, центральной его части: самоуверенной, но не надменной, красочной, но не крикливой. В этот миг Пероун вспоминает, отчего ему было немного стыдно утром — из-за того, с какой готовностью поверил он ночью, что мир в одночасье рухнул, что эта мирная улочка, эта спокойная, привольная жизнь может быть сметена новым врагом, фанатичным, хороню организованным, полным холодной ненависти. До чего же дурацкими выглядят эти апокалиптические предчувствия сейчас, при свете дня, на шумных улицах, среди людей! Достаточно бросить взгляд вокруг — и становится ясно, что с этим городом, с этими людьми никогда ничего не случится. Неправда, что мир стал другим. И разговоры о столетнем кризисе — просто паникерская болтовня. Кризисы случаются постоянно; и исламский терроризм займет свое место в общем ряду, среди таких событий, как недавние войны, изменения климата, политика международной торговли, нехватка земли и питьевой воды, и голод, и нищета, и все остальное.