Не был, не состоял, не привлекался - Михаил Бейлин

После профессорского урока и пересадки я стал частенько решать задачки первым в классе. Некоторое время ребята называли меня «алгеброидом», но прозвище не привилось. Какой-то особый ребячий слух уловил фальшь.

Как-то мама пожаловалась Арону Григорьевичу, что я часто не делаю уроки и часами сижу за шахматной доской. Занимаюсь теорией. Арон Григорьевич посоветовал маме не беспокоиться, потому ежели отрок упорно часами чем-то занимается, пусть шахматами, то это хорошо. Мама, вероятно, успокоилась, но однажды у нее возникла идея насчет репетиторов. Отец смотрел на эти вещи просто: «У моих детей не было репетиторов и не будет». Так и не было. Моей младшей сестренке на роду было написано радовать родителей отличными отметками и грамотами, а я без грамот чувствовал себя прекрасно.

Когда дошло дело до тригонометрии, я уже подрос, заимел довольно широкие плечи, в школу, что находилась близ дома, бегал всю зиму без пальто и не желал таскать портфель со всякими там учебниками. Исключением стала «Тригонометрия» Рыбкина. Не по тому, что мне нравились синусы и тангенсы, просто это был самый тонкий из учебников. На переплете вокруг фамилии автора я нарисовал две дуги. Впереди они соприкасались, а справа пересекались. Еще две маленькие дуги и точка вместо глаза, и получилась рыбка. Ребятам этот скромный вклад в тригонометрию понравился. Думаю, что он мог бы понравиться и автору учебника. В учебник я клал общую тетрадку. Тонкую, о десяти листках. Она был общей по физике, химии, истории и других важным наукам, без которых не может существовать цивилизованное человечество. Итак, налегке я бегал в школу, успевая к звонку, а изредка и обгоняя учителя, поднимающегося из учительской на втором этаже в наш класс на четвертом.

Не всегда удавалось обходиться «Тригонометрией» и общей тетрадью. Иногда приходилось нести тяжкое бремя науки и учебников. В целом же все обходилось благополучно.

В школу я ходить очень любил, занятий не пропускал, и три последних класса просто мелькнули. Настало время выбирать институт. Арон Григорьевич посоветовал поступать на математический факультет. Я самокритично сказал, что ничего особенного в этой области из себя не представляю. Вот по шахматам, к примеру, я пробился среди московских школьников в самые передовики. Арон Григорьевич попытался мне объяснить, что школьная математика это еще не математика, да и вузовская тоже… Этого понять я не сумел и в конце концов написал Арону Григорьевичу письмо, в котором сообщил, что хочу поступить в Юридический институт Прокуратуры. Причин было две – совет школьного учителя, аспиранта этого института, и близость института к моему дому. О причинах я, разумеется, не написал. Арон Григорьевич ответил. Он недоумевал, откуда у меня такое человеконенавистничество.

Шел 1939 год. Мне было семнадцать лет. Я не был туп, но был наивен, воспитан в духе господствующих идей и склонен делать глупости.

Выводы? Какие уж теперь выводы. В чем там дело с разными ступенями математики, я так никогда и не понял. Однако понял, что к советам надо относиться очень внимательно.

Понял с некоторым опозданием.

Утро. Телефонный звонок. Я беру трубку и не надеюсь, что услышу голос Вальки. Он уже там. Где нет телефонов, да и, по-видимому, вообще ничего нет. Совсем недавно мы регулярно общались по телефону. Личным встречам препятствовала старость.

У Вальки очень больное сердце, однако, каждую неделю он по нескольку раз ездит на работу в свой институт. Работает консультантом в лаборатории, которой прежде заведовал. Я представляю, как трудно дается ему эта дорога. Метро, автобус… Час для здорового человека. А он не может пройти 300–400 метров не остановившись, чтобы глотать таблетки. Ему тяжело нести даже зонтик.

На закате жизни Валька был озабочен получением звания заслуженного деятеля науки. Волновался. Я, подозревая тщеславие, спросил, на кой черт ему нужно это звание. Оказывается, платят на столько-то рублей больше. И этот тяжело больной человек, терпеливый и талантливый, был до конца своих дней озабочен тем, как свести концы с концами.

До перестройки Валька получал приличную профессорскую зарплату. Степени и звания давали ученым не только почет и уважение, но и средства к существованию. Он любил свою науку и гордился ею. Иногда я сообщал ему, что слышал по радио о каком-нибудь достижении зарубежных ученых. Нередко он отвечал, что у нас это уже давно известно. Если я спорил, он горячо напоминал мне, что в этом деле я профан.

Нам доставляло удовольствие в регулярных беседах по телефону вспоминать различные эпизоды детства и юности. Природа не обидела нас памятью. Иногда Валька любил пофасонить. Привязавшись к какому-нибудь слову в разговоре, он начинал декламировать длинное стихотворение. Он знал наизусть множество стихов. Я возвращал его на грешную землю упреком, что опять его мысль уходит по касательной от темы разговора.

Мы познакомились и подружились, учась во втором классе. За семь с лишним десятков лет дружбы ни разу не поссорились. Это выглядит невероятным, однако так и было, значит, возможно. Так случилось, в первую очередь, благодаря Валькиному характеру. Правда, я тоже не большой мастер ссориться. Однако есть в моем характере и жесткость. Не люблю мириться.

Какие только эпизоды прошлого не возвращала нам память! Согласились, что очень счастливым днем в нашей жизни был осенний денек, когда мы, десятилетние мальчишки, сидя на очень широком подоконнике в Валькиной квартире, сером, из шлифованного камня, кололи и ели орехи фундук. У каждого было по молотку, фундука много, его тонкая скорлупка трещала, лаская слух.

Впервые у Вальки, придя к нему домой, я увидел глобус неба. Черный, испещренный звездами, созвездиями. Валька, тыкая в глобус пальцем, называл красивые имена созвездий. Я подумал тогда, что, глядя на обыкновенный глобус, ты как бы видишь земную поверхность снаружи, а звезды правильно видеть только изнутри глобуса.

Научившись играть в шахматы, мы увлеклись. Однажды затеяли сыграть партию с записью ходов. На столе, покрытом скатертью с ковровым рисунком, стояла большая стеклянная чернильница. Вечные перья тогда были редкостью, а карандаши для этого случая нам показались неподходящими. Макая свои перья, мы немного накапали на скатерть. Это, конечно, не понравилось Валькиному отцу, человеку нрава горячего. Он отругал нас и применил выражение вроде: Подумаешь? Великие шахматисты записывают посмертную партию!

Мы знали, что бессмертная партия есть, а посмертной нет, но сочли за благо помалкивать.