Неспящие - Аннелиз Вербеке

До глубины души пораженный, я отрицательно покачал головой.

Едва он успел закончить свою неоправданную с точки зрения врачебной этики тираду, как дверь резко распахнулась. На пороге выросла здоровая, крепкая баба, упиравшаяся рукою в бок. Она посмотрела на доктора Мюллера усталым взглядом. Он посмотрел на нее заносчиво, при этом нервно теребил края пиджака.

— Менейр Мюллер, мне кажется, сеанс окончен, — строго сказала она.

Я заметил ее приморский акцент.

Мюллер равнодушно посмотрел на нее снизу вверх и, прошипев: «Доктор Мюллер, я доктор, юффрау[31]», исчез в коридоре. Она была выше его на целую голову, и торс у нее был, как у метательницы дисков. Когда стихли его шаги в коридоре, медсестра, обращаясь ко мне, пояснила:

— Это не настоящий психиатр, он просто тут живет.

И поскольку я ничего не ответил, добавила:

— А я здесь работаю. Меня зовут Лили.

От ее рукопожатия я чуть не лишился пальцев. На самом деле имена следовало бы давать лишь во взрослом возрасте. У великанши по имени Лили жизнь была явно невеселая.

— А кто вы? Скажите, как вас зовут? — спросила она.

— Я — клише, — радостно ответил я.

Она кивнула. Ее вопрос, похоже, был замаскированной попыткой выяснить, до какой степени я сумасшедший. Если бы я ответил: «Бенуа Де Хитер», какая-то надежда бы еще оставалась. Мне даже стало ее немного жаль.

— М-да… — протянула она, — м-да.

Она отошла на шаг в сторону и махнула рукой в направлении коридора.

— Я все вам здесь покажу.

Психушка! Вот где теперь мое место. Я шел с великаншей Лили по коридорам и мысленно пытался нарисовать себе план здания со всеми его запасными выходами. Пускай я клише, но я твердо знал, что мне делать. В том, что я попытаюсь выбраться из этих стен, у меня сомнений не было.

— …Завтра утром вы познакомитесь со своим психиатром. И убедитесь, что жить в нашем заведении не так уж плохо, как вы, возможно, думаете…

Я слышал лишь половину из того, что рассказывала великанша Лили. Мы подошли к стеклянной двери, закрытой на кодовый замок. Это напомнило мне историю, которую когда-то поведала мне Вики из «Спорт-кафе»: в доме для престарелых, где жила ее бабушка, в отделении для впадающих в маразм стариков кодом служила комбинация 4711 — название одеколона, которым душились престарелые. И ни один из них не мог запомнить код. Великанша Лили нажала на тройку и без лишних слов поняла, что с моей памятью все в порядке. Набирая остальные цифры, она словно невзначай заслонила от меня рукой обзор. Какой же код годится для психа?

— …Большинство наших жильцов сейчас в комнате отдыха. Я вас туда провожу, и вы сможете познакомиться…

Я мысленно спрашивал себя, знают ли они о поджоге, который я устроил в своей квартире. Скорей всего, знают. Упечь человека в психушку только из-за того, что он потерял сознание при виде умирающего кашалота, — это казалось мне как-то чересчур! Разумеется, их навели на подозрения мои обгоревшие брюки.

Когда я, шаркая ногами, вошел следом за великаншей Лили в комнату отдыха, я почему-то ужасно разнервничался. В углу на диванчике сидел Мюллер, наблюдавший за парочкой психов, устроивших жуткую разборку возле стола для пинг-понга. Пытаясь их как-то утихомирить, вмешалась медсестра. Мюллер что-то не переставая строчил в своем блокнотике. Увидев меня, он с достоинством кивнул. Я ответил ему тем же.

Мое внимание привлек телевизор, установленный на противоположной стене. В ту минуту, когда диктор, читавший новости, завершил свою фразу словами: «…и на берег вынесло кашалота», мне захотелось скрыться за спиной великанши Лили от семи пар любопытных глаз. Глаза пациентов давали представление о многообразии поселившихся здесь недугов. Однако то, что я увидел на экране, заставило меня буквально прирасти к месту. Я не слишком разобрал, что рассказывал диктор о пятидесятилетием мужчине, который пытался влезть в пасть кашалоту, при этом дико отбивался от окружавших зевак и спасательной команды, активно старавшихся отговорить его от этой затеи. Во время первого в своей жизни телевизионного выступления клише демонстрировало настойчивое желание вернуться в материнское лоно.

Я решил немного здесь пожить, хотя бы для того, чтобы узнать, какой код подходит для психа. Еще мне хотелось понаблюдать за местными обитателями и понять, что между ними, вернее, между нами общего. Ведь, несмотря на все многообразие, было что-то, что их, то есть всех нас, объединяло, что-то вполне очевидное и в то же время скрытое.

Мои органы чувств работали четко, особенно во время завтраков, обедов и ужинов. Я старался держаться в тени, не поддаваясь на мюллеровские расспросы. Он помог внести ясность в картину, но свое исследование я хотел вести сам. Впрочем, это оказалось совсем не просто — находить сходство между робким юношей с большими голубыми глазами, которому разрешали есть только с помощью пластмассовых столовых приборов, и бабулькой, готовой рассказывать всем и каждому о том, как она спасла детей от педофилов благодаря своим паранормальным способностям. Очень непросто было понять, что общего между женщиной, которая то громко плакала, то громко смеялась, в зависимости от того, что вещал ей какой-то верзила, прятавшийся за окнами столовой, и психопатом-азиатом, кромсавшим в клочья бумажные скатерти и через каждые пять минут объявлявшим: «Пуск!» Рядом со мной сидела женщина, у которой была мания все считать. Она отвлекала меня от моего исследования, потому что была красива.

— Сколько пуговиц у тебя на рубашке? — однажды спросила она.

Меня поразил ее сладкий голос, словно у радиоведущей.

Я опустил голову, но она двумя пальцами слегка приподняла ее за подбородок. Я скользнул рукой по собственной застежке сверху вниз и ответил:

— Шесть.

— Неправильно! Восемь! Ты забыл про пуговицы на манжетах! — улыбнулась она.

Я тоже невольно улыбнулся.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Ирида, — ответила она, — пять букв, три слога. А тебя?

— Бенуа, — ответил я, догадавшись, почему ее глаза в эту минуту стали огромными и в них вспыхнула надежда.

Я вспомнил, что у Майи я тоже порой замечал такой взгляд. Я постарался прогнать из памяти ее улыбку, ибо она нарушала мой покой, посмотрел на Ириду и, сам не знаю почему, сказал:

— Пять букв, три слога.

— О-о! — промолвила Ирида, и уголки губ у нее дрогнули.

Это странно, но я заранее знал, что произойдет в следующую минуту, как знал это робкий юноша, который отвел в сторону свои голубые глаза, медсестра, которая прошла вперед на несколько шагов и остановилась, и даже азиат, кричавший: «Пуск!» На миг перестала скрести по бумаге авторучка Мюллера, а один из скандалистов, любителей пинг-понга, вдруг почему-то засунул руку себе в карман. Я почувствовал губы женщины, ее язык и ее руку, ерошащую мои волосы. Наверное, неожиданные поцелуи — самые сладкие и самые прекрасные минуты в жизни те, когда у нас нет времени все заранее обдумать и все испортить. Возможно, я всегда это знал.

Ночью Ирида прокралась ко мне в комнату. Великанша Лили, которая обычно дежурила по ночам, посмотрела на это сквозь пальцы. Невозможно было поверить, что она ничего не заметила. Когда в кровати психов двое — это всегда слышно. Наш секс был спортивный, утешительный, на грани жизни и смерти. Когда чувствуешь, что тебе прощают все грехи. Пока мы этим занимались, Ирида не считала.

Когда, уже после, я, расслабившись, ласкал ее грудь, я узнал кое-какую пикантную статистику из ее жизни. Я был девятнадцатым мужчиной, с которым она переспала. Это был девятьсот тридцать восьмой оргазм, который она испытала без личных стараний. Впрочем, ее интерес к моему прошлому ограничивался сексом и его статистической стороной. «Сколько раз? Сколько у меня было женщин? Сколько раз с какой?» Не отвечая, я засыпал, положив одну руку ей между ног, а вторую — ей на сердце. Она даже не догадывалась, что все это для меня значило. Она просто считала моих слонов.

— Какая твоя любимая цифра? — спросил я ее в нашу последнюю ночь.

— Ноль, — ответила она.

— Почему?

— Это самое первое и самое последнее число. Ноль стоит перед единицей и после самого большого числа, которое только можно себе представить.

— Последнее неверно.

— До своего рождения мы все были нулями, и когда умрем, опять ими станем.

— В каком-то смысле это, может быть, и так.

— Не зря ведь ноль круглый, — произнесла она таинственным голосом.

— Большую часть своей жизни я был нулем, — усмехнулся я.

Она серьезно на меня посмотрела и спокойно сказала:

— Нет, ты — пятьдесят три. А я — тридцать девять. Но раньше мы были нулями и когда-нибудь снова ими станем.

— По-твоему, это что-то вроде состояния блаженства?