Избранный - Бернис Рубенс

то и дело замирая, дошло до желудка. Боли не было. Он даже ощутил облегчение: ему вдруг стало любопытно, чем же шевеление успокоится. Оно, как ни в чем не бывало, растворилось в паху. Он слышал, как Белла на кухне гремит чашками и чайником. В окошко ванной проник косой луч солнца, рабби Цвек пустил воду и почувствовал пальцами ее тепло. Он услышал, как мурлычет в бороду какой-то мотивчик, не задумываясь, о чем поет. Страдания Нормана потрясли всё его существо, но в душе у него был покой. Он воспользовался этим, чтобы помолиться, зная, что вскоре от покоя не останется и следа. Потом умылся, но свежесть не принесла ему радости, и солнце светило так же, как в любое другое утро. Он вернулся на кухню.

— Который час? — спросил он.

— Без четверти семь.

— В больницах всегда кто-нибудь дежурит у телефона. Пожалуйста, Белла, позвони.

— Но ведь Норман, скорее всего, еще спит. И доктор его не смотрел.

— Да, — согласился рабби Цвек, — ты права. Пусть поспит немного. Сон ему нужен. Много сна.

Он принялся шумно хлебать чай. Ему хотелось говорить с Беллой, и чтобы Белла говорила с ним. Ему хотелось, чтобы она дала ему хоть какую-нибудь надежду, хотя он знал, что не сможет ее принять. Белле тоже хотелось поговорить, но она боялась. Оба надеялись, что, если не говорить о проблеме, она исчезнет сама собой. Они же постоянными упоминаниями подпитывали ее. Белле частенько казалось, что они сами тому причиной, что они-то и породили проблему. Возлагали на Нормана слишком большие надежды. Считали его вундеркиндом, до первых усов водили в коротких штанишках, а ее в белых носочках, чтобы упрочить иллюзию. Ей не хотелось об этом думать. Ее мучило чувство вины, что она, сама того не желая, оказалась причастна к безумию брата, — впрочем, не только она, а и всё семейство. Норман и его жизнь превратились для них в проект, словно всё это происходило с ними, а к Норману не имело ни малейшего отношения. И хоть в лечебницу угодил Норман, горе на самом деле у них двоих, тех, кто сидит за столом: это их проект пошел прахом. Они сделали Нормана козлом отпущения, каждый на свой манер — отец, мать, сестра и она сама, и вот настал час расплаты. Норман в психушке, защищая свои права — право не быть избранным. На миг она увидела Нормана одного, без родителей и сестер, и увидела его в здравом рассудке.

Она обернулась подлить отцу чая. Делать хоть что-нибудь, лишь бы убить время, которое вскоре, в течение предстоящего ужасного дня, станет неубиваемым.

— Который час? — снова спросил рабби Цвек.

— Без десяти семь.

— Всё еще слишком рано, — сказал он.

— Возвращайся в постель, папа, — попыталась убедить его Белла.

— И что мне делать в постели?

Он встал и пошел к телефону. Положил руку на трубку. Он не станет ее поднимать, позвонит позже, в такую рань неприлично. Он снова и снова спрашивал, который час, и в конце концов Белла протянула ему свои часы. Он не взял. Тогда бы им вообще не о чем было говорить.

— Пусть будут у тебя, — предложил он. — Скажешь мне, когда будет восемь часов.

И всё равно каждые пять минут спрашивал, сколько времени; его вопроса и ее ответа было достаточно, чтобы поддерживать разговор о Нормане. Белла уговорила отца вернуться на кухню. Попросила его съесть хоть что-нибудь, но у него не было аппетита. Они сидели друг напротив друга, глядя в чашки с чаем. Слышали, как пришел молочник, оставил внизу бутылки.

— Значит, уже не рано? — спросил рабби Цвек.

— Восемь часов, — ответила Белла.

— Не так уж рано. — С этими словами он встал. Замер у телефона. От страха не смог заставить себя снять трубку. Обернулся к Белле. — Позвони ты, — попросил он.

Она и сама понимала, что в конце концов звонить придется ей. Она не могла допустить, чтобы звонил отец. Она видела, как ему страшно. И всё равно возмущалась своим безнадежным бременем. Неужели нельзя извлечь из отсутствия Нормана хоть какую-то пользу? Почему бы на час-другой не дать себе отдых от всей этой мрачной истории?

— А ты почему не звонишь? — невольно спросила она и ужаснулась собственной жестокости.

— По телефону у меня получается не так хорошо, — сказал он. — Позвони ты, Белла, — взмолился рабби.

Она набрала номер. Хорошо бы отец ушел от телефона, подумала Белла; да и рабби Цвеку только того и хотелось. Он страшился узнать то, что знать боялся, однако ж он отец Беллы и не имеет права обнаружить свой страх.

— Иди допей чай, — предложила Белла, чтобы облегчить ему задачу.

— Да, ты права, — с благодарностью откликнулся отец, — нехорошо, если остынет.

Он вернулся на кухню и прикрыл дверь. Услышал гудки в трубке, вытянул ногу и легонько толкнул дверь. Из-за закрытой двери доносился голос Беллы, но не слова. Помявшись, он встал и приоткрыл дверь. Услышал в щелочку, как Белла сказала: «Хорошо», потом еще раз: «Хорошо». Сердце трепыхнулось от надежды. Он шире распахнул дверь и крикнул в коридор:

— Мне навестить его сегодня?

И тут же затворил дверь, страшась ответа. Он услышал голос Беллы, перемежающийся паузами, затем завершающий щелчок телефона. Открыл ей дверь.

— Ну что? — спросил он.

Она улыбалась.

— Всё в порядке, — ответила она. — Им там очень довольны. Он спал хорошо и прекрасно осваивается. — Она говорила быстро, словно боялась забыть дословный отчет.

— Что они сказали? — Рабби Цвеку хотелось повторения.

— У него всё в порядке, — перефразировала Белла. — Осваивается.

Она чувствовала облегчение оттого, что сейчас за Нормана отвечает кто-то другой. Но рабби Цвека весть о том, что Норман осваивается, не обрадовала. В отличие от Беллы, он-то видел это место: нечего к нему привыкать, и осваиваться там тоже незачем.

— Больше ничего не сказали? — спросил он.

— У него всё хорошо, — повторила Белла, — спал крепко, осваивается.

Внезапно в этом бюллетене ей послышалась фальшь, и она представила, как дежурный медбрат читает его по бумажке. Всё хорошо, спал крепко, осваивается. Формальный стереотипный ответ на любые звонки. Или, как вариант, всё плохо. Ночь не спал. Не хочет осваиваться. А если пациент умер, подумала Белла, — для таких звонков у них тоже имеется шпаргалка? Впрочем, чего она ожидала? Что он навсегда отказался от таблеток и раскаивается в причиненном им беспокойстве, раскаивается глубоко, раскаивается коленопреклоненно, готов загладить свою вину и начать новую жизнь?

— Ты спросила, можно ли мне приехать его навестить? — робко проговорил рабби Цвек.

— Они сказали, лучше несколько дней его не беспокоить. —