Человек, который хотел понять всё - Евгений Бенилов

Старуха спала. Франц в ужасе отшатнулся и посмотрел кругом: мебель выглядела как-то непривычно, да и стояла неправильно… это была не танина комната! Не понимая, как он мог спутать номера и расположение комнат, он погасил свет и на цыпочках вышел. В коридоре Франц несколько секунд безмысленно созерцал висевшую на двери бляшку с номером 16, а потом прошел до 27-ой комнаты и еще раз попытался войти… И опять обнаружил жирную спящую старуху. В замешательстве, доходящем до помешательства, он решил искать убежища в своей собственной комнате и… нашел там сидевшую по-турецки на полу Таню. «Ты что, малыш?» – рассеянно спросила та, не отрывая глаз от лежавшего перед ней рисунка. Франц вылетел пулей обратно и увидал на двери (танин!) номер 27. После этого все комнаты вернулись на свои места, и никакого продолжения этот сюрреалистический эпизод не имел.

Желая убедиться, что потная старуха не была галлюцинацией (версия, высказанная Таней), Франц попытался снова проникнуть в 16-ую комнату, однако наткнулся на запертую дверь и с чувством глубокого неудовлетворения отступил.

Может, выходя оттуда, он случайно спустил щеколду? Впрочем, вряд ли: проверка показала, что все комнаты на втором этаже Общежития, кроме его собственной и таниной, были заперты – 16-ая не являлась в этом смысле исключением. С сожалением отвергнув идею открыть одну из комнат при помощи отвертки (Таня решительно возражала), Франц отступил.

Некоторое время он занимался сборкой радиоприемника – на что его подвигло: а) повсеместное отсутствие этих нехитрых бытовых приборов и б) неожиданное наличие, на соседней улице, магазина радиодеталей. Решив, что в эфире происходит нечто таинственно-значительное (а иначе зачем скрывать?), Франц вооружился пособием по радиотехнике из университетской библиотеки и в полтора дня собрал элементарный приемник. Эфир, однако, оказался пуст: ничего, кроме атмосферных шумов, там не было.

Следующей попыткой проникнуть в тайны Страны Чудес явилось Великое Путешествие За Горы. Франц и Таня арендовали на два дня автомобиль, нагрузили его канистрами с бензином и поехали, не сворачивая, на запад. Преодолевая непрерывный бунт на борту под лозунгом «Хочу пикник!» (в познавательную ценность экспедиции женская часть экипажа не верила), Франц довел машину до половины имевшихся запасов горючего, после чего волей-неволей остановился. Дорога уходила за горизонт, и они вернулись в Город, удовлетворившись долгожданным пикником, ночевкой на свежем воздухе и составлением карты не особенно интересной придорожной местности.

В общем и целом, эти четырнадцать дней Франц и Таня были счастливы, однако двухнедельная передышка оказалась не началом перемирия, а затишьем перед боем. 30-го мая Таня получила уведомление о возобновлении следствия по ее делу, а 31-го они оба нашли в почтовом ящике по уведомлению о передаче их дел в Прокуратуру Второго Яруса.

Срок передачи – завтра, 1-го июня.

По настоянию Тани они выехали загодя – за час до назначенного времени; выехали налегке, ибо брать с собой ничего не разрешалось. Еще вчера Таня отнесла все свои картины оптом в галерею, а личные вещи и одежду – свою и Франца – со слезами на глазах бросила перед самым уходом в мусорный бак. Оставив двери своих комнат открытыми настежь, они в последний раз проделали путь до Дворца Справедливости и поднялись на 17-ый этаж. До назначенного времени оставалось несколько минут – они сели в кресла, расположенные напротив комнаты 1723.

«Может, останемся? – в тридцать пятый раз спросил Франц. – Ну, что они нам за это сделают?» – «Неважно, что они сделают, – в тридцать пятый раз отвечала ему Таня. – Нам здесь делать нечего… поверь, я здесь дольше твоего пробыла! Этот мир – бессмысленный и пустой… как кукольный домик». По коридору ходили туда-сюда посетители, секретарши таскали папки с бумагами – шестеренки Первого Яруса крутились, как ни в чем не бывало. «Я бы хотел убедиться в этом сам, – настаивал Франц. – Может, я найду какие-то новые возможности… в конце концов, мне просто интересно!» – «Нет здесь никаких возможностей! – Таня покачала головой. – Пошли, малыш, время уже». Она встала и постучала в дверь комнаты 1723.

«Войдите!» – отозвался незнакомый мужской голос.

Комната, где Франца принимал Адвокат и Следователь, опять изменилась до неузнаваемости. Во-первых, она стала гораздо меньше: примерно 5 метров на 5; а во-вторых, была абсолютно пуста: ни мебели, ни книг на полу… ни даже человека, который мог бы сказать: «Войдите!» Таня робко взяла Франца за руку. Вдруг раздалось характерное гудение: отсекая их от входной двери, с обеих сторон дверного проема выдвигались металлические створки.

Они были в кабине Лифта!

И прежде, чем они успели среагировать на происходившее, пол закачался и с ускорением устремился вверх – быстрее, быстрее… Франц обнял Таню за талию, та обхватила его за шею – перегрузка росла, становясь невыносимой. Еще быстрее, еще… шатаясь на подгибавшихся ногах, Франц изо всех сил поддерживал ставшее невероятно тяжелым танино тело. Затем перегрузка резко поменяла знак – взлетев на мгновение в воздух, а потом рухнув вниз, они с трудом сохранили равновесие.

Лифт постепенно затормозил и остановился, двери медленно растворились. Им в лица ударила волна горячего воздуха.

А в дверном проеме, широко расставив ноги и держа руку на кобуре пистолета, стоял здоровенный белобрысый детина в странном черном мундире. Он широко улыбался, ощерив длинные желтые зубы.

– Здравствуйте, – неуверенно произнесла Таня.

Улыбка на лице детины расширилась до предела, неуловимо превратившись в оскал.

– Руки за голову! – коротко скомандовал он.

ВТОРОЙ ЯРУС

Иногда Францу казалось, что самое ужасное здесь – это жара. К обеду столбик термометра, висевший на стене в столовой, забирался, как правило, выше тридцатиградусной отметки, да и к ужину ниже двадцати восьми не опускался никогда. К ночи температура спадала еще градуса на два-три, однако хуже всего бывало именно ночью: вонючие испарения от параши и немытых тел делали воздух настолько спертым, что некоторые попросту задыхались. Кашель и хрип будил всю камеру, староста звал охранника – тот, лениво сквернословя, некоторое время наблюдал за задыхавшимся. Согласно существующим правилам доктора звали, когда у задыхавшегося белел кончик носа; и если охранник решал, что нос розовый, то никто в камере не спал еще два-три часа – пока приступ не кончался сам по себе.

Единственным средством против «душиловки» был укол морфия, который и производился заспанным дежурным врачом после окончательного – профессионального – освидетельствования кончика носа.

Франц пока не задыхался, здоровья еще хватало… однако надолго ли? При той пище, которой их кормили, и при тех условиях работы – ответ был очевиден.

Рано или поздно душиловкой заболевали все работающие; иными словами, все, кроме урок. Да и питались урки намного лучше остальных.

– Заключенный 21/21/17/2!

– Я!

– Заключенный 22/21/17/2!

– Я!

– Заключенный 23/21/17/2!

– Я!

– Все на месте, господин Наставник. Разрешите распустить камеру для приготовления ко сну?

А еще здесь было грязно. Грязь проникала всюду – не мусор и не пыль, а какая-то липкая, бесцветная гадость, покрывавшая пол, стены, дверные ручки; столы, стулья, тарелки и ложки в столовой; тумбочки, табуретки и кровати в камерах и, конечно, самих заключенных. Грязная кожа зудела нестерпимо, особенно по ночам, однако в душ их водили раз в неделю, и поделать тут было ничего нельзя. Откуда бралась эта грязь?… заключенные понеграмотней считали, что она источается из «естества» этого места и потому должна приниматься естественно.

– Р-разреш… ик!…ш-шаю, Староста… ик!… Р-распускайте…

– Камера 21/17/2, ра-зай-дис-с-сь!

Пища, которую им давали, также не способствовала улучшению здоровью.

Во-первых, ее не хватало – не хватало настолько, что избавиться от сосущего чувства голода Францу не удавалось ни на минуту. Даже после обеда – самой обильной трапезы – он вставал из-за стола голодным. По разнарядке в обед полагалось триста граммов супа, сто граммов белков (несвежего мяса или рыбы) с тремястами граммами гарнира, плюс утром выдавалось триста граммов хлеба на день.

Однако Францу редко удавалось сберечь хлеб даже до полудня: после скудного завтрака есть хотелось нестерпимо, и рука сама лезла в набедренный карман комбинезона. На завтрак им давали триста граммов каши, иногда овсяной, иногда гречневой, иногда какой-то еще, названия которой Франц не знал; однако, во всех случаях вкус был отвратительный, а запах – и того хуже. В течение первых полутора недель Франц отдавал свою порцию доходяге-заключенному по кличке «Оборвыш»; однако, упав как-то раз в голодный обморок, перестал привередничать и к великому разочарованию Оборвыша стал есть кашу сам. Где-то через неделю он привык к ее вкусу, а еще через две – к запаху, и начал есть с аппетитом. В общем и целом, наиболее приемлемой трапезой был ужин: неизменные триста граммов картофельного пюре с прогорклым жиром. Жир Франц сливал на тарелку счастливому в таких случаях Оборвышу, а само пюре обладало вполне нейтральным вкусом.