Дети змей, дети волков - Янина Волкова

– Что может знать он о помыслах наших? Как смеет принимать решения за воинов севера? Юнец, что слаб телом, не смеет вершить наши судьбы.

Слова женщины слышит не только он, и проникают они в самое сердце. Отец его, Олаф ярл, тут же вскидывает кулак, разразившись отменной бранью, едва ли не слово в слово повторяя коварный этот шепот, приняв его за собственные мысли. Дернув головой, ощущая, как от голоса этого по телу проходят мурашки, Ньял оборачивается.

Нет в нем удивления, когда подле себя замечает он Исгерд ярл. На лице ее играет коварная улыбка; упивается она творящимся кругом раздором, разве что руки не потирает сыто. Гнев кипит в нем, словно в котле, и приходится Олафсону стиснуть кулаки крепко, впиваясь короткими ногтями в ладони. На тех наверняка останутся глубокие отметины, только не волнует это его. Мыслями возвращается он к Хейд, печальной и потерянной, к Хейд, коей собственная мать велела разделить ложе с безутешным мужчиной. Он помнит, какой холодной была кожа Вороны, когда он выловил ее из ледяных вод фьорда. Помнит, каким печальным было лицо ее, когда они, кутаясь в разбросанные по полу шкуры, сидели подле пламени очага.

«Смерть показалась мне выходом. Единственным, что остался мне доступным».

После пропажи дочери Исгерд ярл сказала всем, что отправила Хейд назад, на Три Сестры, желая удостовериться, что на архипелаге не царит раздор. Ей поверили, ведь корабль ярла, окрашенный черным, действительно исчез. Ньял обошел всю пристань, только нигде не увидел алых его парусов. Ему, знающему правду о том, где сейчас находится Ворона, лишь сильнее хотелось узнать, куда же на самом деле Исгерд ярл отправила свой корабль.

После всего что Хейд сказала ему, ненависть к некогда солнцерожденной рабыне крепнет в юном его сердце все сильнее день ото дня. И, несмотря на то, что Хейд рассказала ему, перед тем как он велел ей скрыться в родных своих землях, вопреки разговору, что состоялся между ним и Ове, Ньял не может поддержать Витарра. Он никогда не найдет в себе для этого силы.

Почувствовав на себе его взгляд, Исгерд ярл сначала косит на него зеленым глазом, а после оборачивается, глядя с презрительным безразличием. И словно бы нет царящего вокруг них шума, нет людей, пронизанных ее ядом. Есть только они, и, о, как бы сильно хотел Ньял вонзить меч свой в самое ее сердце!

Исгерд ярл размыкает губы:

– Хочешь сказать что-то, юный Ньял?

Преисполненный гневом, Олафсон готов возненавидеть свое имя лишь оттого, что она назвала его вслух. Кривится Ньял, поджимая губы, и не пытается скрыть ядовитую издевку, задавая коварный свой вопрос:

– Есть ли вести от Хейд? Когда вернется она с Трех Сестер?

Ярл смотрит на него спокойно, но он замечает, как дергается уголок ее рта. Женщина хмурится слегка, кладет ладонь на свое оружие в обманчиво плавном и спокойном жесте. Никто не смотрит на них, никому нет дела до их разговора. Ньял смотрит в зеленые глаза напротив, проклиная их за то, что у любви его они того же цвета. Мыслями невольно возвращается он к Хейд, и сердце его сжимается в муке.

Улыбаясь, Исгерд ярл, насквозь видящая тяготы юношеского сердца, стремится ранить его посильнее.

– К тебе-то уж точно она не стремится, Ньял, сын Олафа. Хейд презирает тебя, потому не путайся у меня под ногами. Свою дочь за такого, как ты, я уж точно не стала бы отдавать.

Словно от удара вздрагивает он, пошатнувшись. Алым маревом застилает ярость его глаза. Отчетливо видит Ньял лицо плачущей Хейд, дрожащей и готовой погибнуть, лишь бы не исполнять мерзкую волю матери. От гнева не удается ему совладать с собой, и пылко произносит Ньял:

– Разумеется. Вам лучше знать, чего она хочет.

Щурит она зеленые глаза, смотря на него с подозрением и неодобрением. Дай ей волю, и она выбила бы из Ньяла правду о том, что знает он о Хейд. Правительнице Трех Сестер неведомо, где ныне ее дочь, и пусть меньший сын Олафа ярла всегда был раздражающе наглым, но сейчас во взгляде его скользит презрение, направленное исключительно на нее. Практически уверена Исгерд в том, что именно он виновен в пропаже Хейд, да без доказательств не сможет его обвинить. Звездный Холм – могущественный противник, а Олаф ярл готов отстаивать честь любого из своих сыновей до последней капли крови.

И вовсе не важно, чья именно кровь это будет.

– Если хочешь сказать что-то, так говори без утайки. Недостойно воина бросаться обвинениями, не желая отвечать за свои слова. Никогда не подумала бы, что сын Олафа ярла может быть столь труслив и пасть так низко, что станет кривить душой.

Глаза Ньяла вспыхивают яростным огнем самого Муспельхейма. Стискивает он кулаки, столь сильно сжимает челюсти, что даже скулы белеют. Исгерд чувствует, как от взгляда его плавится ее броня, и кладет руку на эфес меча, уверенная в том, что с подобным обвинением ему не справиться. Ньял юн и горд, а уж если нападет первым, то сможет она сделать так, что даже битва эта сыграет ей на руку.

Ньял вспыльчив, но не глуп. Смотрит мельком на руку женщины, стиснувшую рукоять меча, и делает шаг назад, переводя взор на ее глаза. Усмешка расцветает на его губах, и, вздернув подбородок, с издевкой произносит наглец, перед тем как уйти, оставляя ее одну:

– Скажите Хейд, что мы ждем ее возвращения.

Он отворачивается и сквозь бушующую толпу встречается с осуждающим взглядом единственного ока Ове. В ту ночь, когда Хейд сбежала, Ньял пришел к нему, рассказав обо всем произошедшем, и просил помочь сохранить мир в Чертоге Зимы. Не позволить Исгерд ярл лишь сильнее посеять смуту среди них. И что же он делает? Продолжает заступаться за Хакона, цепляясь за Медведя лишь потому, что не желает признать, что Ренэйст больше нет среди них.

Словно бы, если конунгом станет Хакон, она тут же окажется подле него, живая и невредимая. Никогда не покидающая Чертог Зимы, не идущая с ними бок о бок в бой, не тонущая в жарких водах далеких земель. И без Ове понимает Ньял, что Ренэйст не вернуть, только вот ярость жжет его изнутри. Если бы только Витарр был наследником конунга с самого начала, то ей не пришлось бы занимать его место. Ничего этого не было бы, если бы только конунг принял верное решение, а теперь Ньялу и некого винить, кроме Витарра.

Споры не утихают, никто не желает уступать, считая мнение свое истинно верным. Все громче и громче кричат они, желая быть