На своем месте (СИ) - Казьмин Михаил Иванович

— Какой день был, я, боюсь, теперь-то не упомню, — Курдюмов задумчиво поскрёб рубец на щеке, — не то двадцать четвёртый в феврале, не то двадцать пятый… Двадцать пятый, кажись… Да, двадцать пятый!

Двадцать пятое февраля, значит… Мартышка влез в окно моего кабинета в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое, год-то у нас високосный… А что у нас ещё происходило в те дни? Ну да, двадцать пятого я как раз сидел в ресторации с господином Лямцевым, открывшим мне глаза на связь издателя Смирнова с Палатой тайных дел, и двадцать шестого выяснял в библиотеке время, когда эта связь, скорее всего, установилась. М-да, какая только ересь в голову не полезет, когда ничего толком не знаешь! Допускать, что тайные имеют какую-то причастность к этой фантасмагории, было бы настоящим бредом, вот я и не допускал. Но сам день на всякий случай запомнил.

— А попробуй-ка вспомнить, Курдюмов, — я не оставлял попыток хоть за что-то зацепиться, — не было ли перед тем чего необычного?

— Да не было вроде… — честно попробовал вспомнить он. — Нет, точно не было.

Что ж, не сработало. Но эта неудача особо меня не расстроила — я же всё-таки хотел узнать день обращения «Иван Иваныча» к Курдюмову, и я теперь его знал. Никакой пользы знание это мне не принесло, но мало ли…

Курдюмова возвратили в камеру, мы с Шаболдиным сели попить чаю, чтобы затем тоже вернуться каждый к своим делам, как вдруг почти что один в один повторилось подзабытое уже событие четырёхлетней давности, заставившее меня подумать, что любая пришедшая в голову мысль заслуживает рассмотрения, какой бы дурацкой она поначалу ни казалась, а заодно вспомнить поговорку «про серого речь, а серый навстречь» — в кабинет вошёл заведующий Елоховской губной управой старший исправник Ершов вместе с господином, которого я узнал лишь через пару мгновений — Мякишем из Палаты тайных дел. [1]

— Алексей Филиппович, Борис Григорьевич, — начал Мякиш, когда, как и в тот раз, Ершов нам его представил (как будто мы уже не были знакомы) и оставил нас, сказав Шаболдину, что Михаил Дорофеевич всё изложит сам. — У меня для вас две новости.

Интересно, — подумал я, — опять хорошая и плохая, или сразу две плохих? Особой надежды на то, что обе окажутся хорошими, я почему-то не питал.

— Прошу к столу, Михаил Дорофеевич, — Шаболдин выставил ещё один стакан и взялся за заварной чайник.

— Благодарю, Борис Григорьевич, — что ж, с вежливостью у тайного исправника, как и в тот раз, всё было в должном порядке. Посмотрим, как у него сегодня с непреклонностью…

Выдержав недолгую паузу, как раз чтобы глотнуть чаю и похвалить угощение, Мякиш продолжил:

— Мартынова и Курдюмова я у вас заберу сегодня, — ого, что-то новенькое! — Обоих завтра же верну, дабы вы могли поступить с ними обычным порядком.

— Вам-то они зачем, позвольте спросить? — не думаю, чтобы Шаболдин прямо так уж сильно надеялся на ответ, но вежливо нахамить представителю соперничающего ведомства, да ещё и старшему по чину, явно посчитал себя обязанным.

— Опознать господина, именующего себя Иваном Ивановичем, — с доброй улыбкой Мякиш вернул Шаболдину подначку. — Соответственно, вторая новость: искать этого господина вам более не следует. Он у нас, и, поверьте, для него это очень надолго.

— Дело по убийству Сидора Плюснина, по коему этот господин подозреваемым проходит, забирать будете? — не иначе, пристав решил воспользоваться случаем, чтобы сбросить с себя лишнюю работу. Мол, раз вы забрали этого «Иван Иваныча», то сами с ним и возитесь по всем его прегрешениям.

— Так на нём ещё и убийство? — Мякиш, похоже, такому повороту даже обрадовался. — Заберу, Борис Григорьевич, премного вам за то благодарен. Но это я должным порядком через ваше начальство устрою.

— Один вопрос, Михаил Дорофеевич, — закончив со стаканом чаю, тайный исправник собрался нас покинуть, и я его задержал. — Что за таинственные артефакты Мартынов пытался у меня искать? С его слов, наниматель показывал ему рисунки этих изделий. Не позволите полюбопытствовать? Я же всё-таки доктор магии, в артефакторике человек не последний, а даже понятия не имею, о чём речь.

— Простите великодушно, Алексей Филиппович, но нет, — изобразить сожаление Мякишу удалось куда лучше, чем многим актёрам. — Возможно, что пока нет, — мне, в отличие от мастера тайных дел, скрыть разочарование, похоже, не удалось, и он решил таким образом меня успокоить. — Прошу понять меня правильно, Алексей Филиппович, но это не моя воля, — для убедительности Мякиш состроил многозначительное лицо и поднял глаза. На том мы и простились.

За десять лет жизни в этом мире я давно научился и привык говорить, как тут принято, однако заметил за собой интересную особенность: тем больше я выражаю свои мысли здешними словесными оборотами, тем чаще иногда тянет высказаться так, как это бывало в прошлой моей жизни. Вот и сейчас, глядя на кислое лицо Шаболдина, мне захотелось утешить пристава вовсе не теми словами, что он мог бы от меня ожидать.

— Не печальтесь, Борис Григорьевич. Как говорится, кто-то с кого-то — кому-то легче…

Несколько мгновений пристав с недоумением смотрел на меня, но на лице его вдруг появилось понимание двусмысленной шутки и он громко и заливисто рассмеялся.

— А и верно сказали, Алексей Филиппович! Вот уж точно кому-то легче! Я даже знаю, кому, ха-ха-ха!

Ради такого случая Шаболдин достал полуштоф [2] ореховой и мы пропустили по шкалику, [3] отметив неожиданное завершение дела. Хм, а точно ли завершение? Предвидение вроде пообещало мне продолжение, но как-то очень уж неопределённо. Похоже, включение моего дара в семейную магию тоже как-то на него повлияло. И у Левенгаупта теперь не спросишь…

— Кстати, Борис Григорьевич, а что будет с Мартыновым и Курдюмовым, когда тайные вам их вернут? — вернулся я к делам дня текущего.

— Хм, — ненадолго призадумался пристав. — Дело Мартынова в суд передавать надо, только вот без этого «Ивана Иваныча» оно какое-то куцее получается… А на Курдюмова без того же «Ивана Иваныча» у меня, выходит, ничего и нет, отпускать старика придётся.

Да, интересный поворот получился. И правда же, без этого «Иван Иваныча» дело теряет стержень, почти что рассыпаясь на глазах. Курдюмова тогда точно выпускать надо, он как бы вообще ни при чём оказывается, да и дело воришки Мартышки в суде будет смотреться как-то нелепо. Так, может, и пёс тогда с ним, с тем делом?

— Знаете, Борис Григорьевич, — ещё чуть-чуть подумав, начал я, — а давайте, я с Мартыновым на мировую пойду? Люди мои и так дурака поколотили, тулуп его и шапку Плюснин утащил, вот ещё десять рублей отдаст мне в счёт возмещения ущерба и чтобы прибытка от воровства своего не иметь, да и пусть катится на все четыре стороны?

— Ох, Алексей Филиппович, воля ваша, но я, признаться, не против, — вздох облегчения пристав, конечно, скрыть попытался, но не сильно в том преуспел.

Шаболдина я понимал — моё предложение избавляло его от тягостной необходимости иметь бледный вид в публичном судебном заседании, где при таких-то обстоятельствах и защита над губными от души покуражится, и обвинение предпочтёт губной сыск дурачьём выставить, чтобы самим насмешек защиты избежать. Мне такое унижение Бориса Григорьевича совершенно ни к чему, да и самому выступать в заседании по этакому делу уж точно не в пользу. Пристав пообещал уладить все могущие возникнуть вопросы с начальством, на том я губную управу и покинул.

До обеда мы с Варварушкой и Андрюшенькой погуляли, снова выкатив коляску со двора, а, выбравшись из-за обеденного стола, я удалился в библиотеку, где и просидел до позднего вечера, обложившись всеми имевшимися у меня справочниками по артефакторике, а уж этого добра в моём доме хватало — считай, всё, что было издано в цивилизованном мире за последние лет тридцать на русском, немецком и латыни. Уж больно нехорошие мысли посетили мою голову, когда Мякиш отказал мне в возможности увидеть рисунки «Иван Иваныча». Ну, не сам Мякиш, понятно, а Палата тайных дел.