Избранное - Юрий Куранов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А теперь отвернитесь, я оденусь.
Олег и Енька отвернулись и тихонько пошли прочь.
— Куда же вы? — крикнула Наташа. — Вы только не смотрите, а я оденусь.
— Одевайся, одевайся, — сказал Енька.
Наташа одевалась и громко говорила:
— Ужас какой, вот это самолет! Летает, и все. Олег, ты скоро летчиком будешь. Олег, когда ты будешь летчиком, прокатишь меня на самолете?
— А если немцы собьют? — сказал, не оборачиваясь, Енька.
— Тогда немцев уже не будет. Вот и все, я оделась.
Наташа стояла, широко расставив ноги, по ногам еще стекала вода. Наташа держала перед собой самолет и ликующими глазами смотрела на него.
— Олег, отдай мне самолет, — говорила Наташа.
— Зачем он тебе? — говорил Олег.
— А это будет мне от тебя подарок. Я буду на нем летать и вспоминать тебя, — говорила Наташа.
— Далеко ты на нем улетишь, — говорил Енька.
— Не твое дело. Улечу, — говорила Наташа. — Улечу, и не догонишь, Енька, ты лучше скажи ему, чтобы он отдал мне самолет.
— Вот я его чуть подправлю, — говорил Олег, — элероны другие сделаю и отдам. А себе другой соберу. Ну давай, я отнесу его.
— Не отдам, — сказала Наташа.
— Отдай.
Наташа отбежала в сторону, подняла самолет над головой и начала заводить пропеллер.
— Нельзя, — сказал Олег. — Он не полетит. Он ведь мокрый.
— Какой же он самолет, если не полетит? — нахмурилась Наташа. — Настоящий самолет и мокрый летает.
Наташа отбежала еще, остановилась, расставив ноги, и толкнула самолет в небо.
Планер слегка взмыл, прошел над берегом, задрал нос и хвостовым оперением звонко врезался в землю.
Все подбежали к самолету. Он лежал в траве, и по всем крыльям папиросная мокрая бумага на нем лопнула. Олег поднял планер, подержал его в руке и протянул Наташе.
— На, бери, — сказал он.
— Зачем он мне такой? — сказала Наташа. — А так-то давай, все равно интересно.
Она пошла с планером в деревню, обдирая с крыльев мокрую рваную бумагу.
— Скелетик этакий, — сказала она, посмотрев на него без внимания.
— А я все-таки хомут сегодня зашил, — сказал Енька. — Бедняга бился, бился — не мог. А там, оказывается, все просто. Только посидеть надо.
— Да ты полдня и сидел, — сказал Олег. — Как сапожник настоящий. Покажи, как сделал.
— Пойдем, — сказал Енька, — покажу.
— Вы идите смотрите, а я домой, — сказала Наташа. — Чего мне ваш хомут. Все-таки красивый самолет. Молодчик ты, Олег. Делай другой — пускать будем.
Над улицей промчались ласточки, поглядывая на самолет, который несла домой Наташа.
7Мария подняла стакан над головой, встала с травы, стакан засверкал под солнцем, будто в него упала молния.
— Пьем, бабы, — сказала она. — И мужики, тоже пьем.
Пока Мария держала стакан над головой, он поматовел, покрылся по́том. Мария стакан опустила и, не глядя в него, а глядя в небо, одним духом выпила.
— Ить и пьет баба, смотреть и то аж кости ломит, — сказал Бедняга и тоже выпил.
— Чертов старик, — сказала Калина, — пьет как лошадь, куда только лезет…
— Ребенки, — сказала Мария, закусивши. — Нуте-ка в поле, цветов таскать да венков сплетать, по реке плыть им потом.
— Тебе уж боле нечего ворожить, — сказал Бедняга. — Вон Калине — другое дело. Ей венков десять по реке пускать надо, по Ключу.
— Молчал бы, — сказала Мария.
— Я тебя, старый воз, языка лишу, — сказала Калина.
— Сам лишусь, толь допусти, — сказал Бедняга и засмеялся.
— Языка ли, черный черт, лишишься, — сказала Калина. — Язык тебе ничем не перемелешь, как жилу.
— А ты бы поперемалывала, — сказал Бедняга.
— Пей лучше, дурень, — сказал дед, — мужичье дело нынче — пить.
— Ноне мужичье дело другое, — сказал Бедняга. — Вон Сашка-то, поди, знает, какое ныне мужичье дело.
Санька лежала на траве, глядя в небо и раскинув руки. Вдруг высоким, мгновенно надсадившимся голосом она дико запела:
Как на троицу ходила ли я во поле,как на троицу я, ласкова, купалася,как цветами теми синими медовыми,как цветочками я, мила, умывалася.
Мария легла на живот и, глядя в землю, заподпевала. Не то подпевала, не то стонала, глядя в землю. Санька продолжала, закрыв глаза:
Как я речкою, вдоль реченьки, выхаживала,как венки свои цветами разукрашивала,как я речку, быстру реченьку, выспрашивала,как я речку возле омута вышептывала…
Калина подтянулась по траве к Саньке, положила голову ей на ноги и стала глядеть в небо и шевелить губами.
Как я много ли того у ней выспрашивала,как узнаю — не узнаю, не загадывала,как глядела в темну речку, прихорашивалась,как венками с темной реченькой обменивалась.
Откуда-то прилетел воробей, сел Калине на живот, проскакал, вспрыгнул, схватил с травы крошку хлеба и улетел прочь.
— Воробьина полюбовница, — сказал Бедняга и налил себе в стакан из длинной бутылки.
— Молчал бы ты, — сказала Мария.
— Ты, Сашка, хучь бы на фронт пошел, — сказал Бедняга. — Мужику-то здоровому теперь на деревне ходу нет.
— Давай закурим, — сказал дядя Саша, — сперва мои, потом твои.
— Давай, — согласился Бедняга.
— Так-то оно лучше будет, хоть рот заткнет, — сказала Калина.
— Мне, матушка, рот заткнуть что печь протопить, — ощерился Бедняга, прикуривая. — Вон видишь — мужик-то похаживает, ты ему рот заткни.
Полем за деревней медленно ехал под солнцем всадник.
— Язык же у тебя, Бедняга, паскудный, — сказала Мария. — Как только за тебя, воробья, Анна хоть пошла тогда.
— Вот мы со Володимиром Зосимовичем выпьем за мужицкую честь, и враз расскажу, — сказал Бедняга и налил два стакана. Он поглядел на дядю Сашу. — Тебе, что ли, хлестнуть в стакан. Да здоров ты больно, жир с вина прохватит, на войну не пустят.
Дед взял у Бедняги бутыль и налил дяде Саше.
— За троицу выпьем, — сказал Бедняга и поднял свой стакан. — Триединое богатство животу. Трижды выпить придется, да так, чтобы поперек горла не легло, а то до другой троицы не доживем, голодом задавит.
— Ноне всех голодом задавит, — сказал Гришка Останин. — Ноне хоть жни, хоть паши — хлеба не видать. Все на войну пойдет.
— Ну уж этот год еще проживется, — сказала бабушка. — Не такое бывало. До конца войны доживем.
— Ты, Бедняга, про жену расскажи. Самогон зря нечего дуть, — сказала Калина.