Избранное - Юрий Куранов

Те, оставшиеся четверо, теперь спят в оставленной партизанами землянке. В небе тихо, на земле выстрелов не слыхать, лишь поют птицы в листве, только что развернувшей свои зеленые крылья.

И началось у Митьки такое состояние, будто все кончилось, войны больше нет, а утро сегодняшнее — самое главное из того, что осталось после войны. Во всем теле, по всем травам и в самой синеве неба стояло неожиданное пробуждение, какое приходит после дурного сна.

Митька потянулся, поплотнее перехватил себя ремнем с кобурой и пошел вниз к речке, чтобы напиться и умыть лицо. Он шел кустами, в которых трепетало солнце. Он раздвигал руками листву и шел так некоторое время. Впереди на высокой ветке орешника перед самым лицом заколыхался паук. Это был ранний паук лета, который уже успел отпустить длинную серебряную паутину и все продолжал выпускать ее из себя, раскачиваясь на легком ветерке утра. Митька смахнул паутину в сторону и вышел на поляну.

Он вышел на поляну и замер.

Была поляна шириной шагов так на семь. И с той стороны в семи шагах от Митьки так же вышел из кустов немец, молодой офицер. И так же замер от неожиданности.

Митька растерялся. Он, этот немец, был удивительно похож на него самого — Митьку. Митька смотрел на себя, на свою вытянутую бритую голову, на свои рыжеватые с подпалинами брови, на губы длинные, узкие, холодновато-хитрые. Немец был так же удивлен и так же недоверчиво ощупывал Митьку. Но в его, немца, глазах было еще и неприятное испуганное выражение пришельца, которое понял и определил Митька не сразу.

Они стояли, остро следя друг за другом, и Митька чувствовал по своему внутреннему состоянию и по сменившемуся выражению глаз немца, что оба готовы разойтись. Немец щурился от солнца закрученными ресницами. Потом немец бросил руку к револьверу. Митька — тоже. Так они снова замерли. И немец выхватил револьвер. Выстрелил. Он выстрелил и тут же испугался собственного выстрела. Его лицо стало детским, словно заробело от какой-то страшной непоправимости. Немец высоко поднял над собой револьвер и уронил его на землю.

Митька, еще не чувствуя боли, стремительно шагнул к немцу и бросился на него. Немец стоял опустив руки, с плачущими скулами, хотя слез на лице его не было. Он даже не пытался бежать. Митька левой рукой схватил немца за горло. Правой рукой он с силой ударил немца железной рукояткой револьвера по голове и напряг губы, словно хотел плюнуть ему в лицо.

И тут же Митька почувствовал, что не может стоять. Он выпустил револьвер, схватился за шею, и пальцы его заскользили в крови. Захлебываясь кровью, он устало пошел кустами в гору от лежащего немца, к землянке.

— Енька, — сказала Наташа, — я на «отлично» сдала.

— Ну, с «отличным» горя тебе не видывать, — сказал Енька.

Наташа шла рядом с ним за бороной.

— Ты знаешь, какой сегодня день? — сказала она.

— Знаю, — сказал Енька.

— Давай смеяться, — сказала Наташа.

— Подожди, вот до края дойду, к лесу.

— Пойдем. А ты видел, какие у них кони?

— Видел, аж машину догнали.

— А этот, в синем, знаешь кто?

— Кто?

— Это, помнишь, Митька его возле магазина пьяный бил.

— Когда?

— А в прошлом годе Октябрьская была, а мужики дрались возле магазина. А этот в милицию хотел их отвезти. Он ведь начальник. Так Митька ему не давал отвезти: пусть, мол, сами разберутся.

— Ну?

— Так это он.

Они подошли к лесу, и Енька стал заворачивать борону.

— Енька, — сказала Наташа.

— Чего?

— Давай, Ень, дружить.

— Давай, — сказал Енька, — а как?

— А вот как многие дружат: все вместе делать, ходить вместе. И вечером за деревней гулять.

— Давай, — сказал Енька, а сам подумал: «Так мы тогда уже, поди, давно дружим».

— И знаешь еще чего? — сказала Наташа.

— Чего?

— Ты поцелуй меня, чтобы все по-настоящему было.

— Днем-то? — сказал Енька. — Вечером когда-нибудь.

— Нет, сейчас. Я сейчас хочу. Мы ведь сейчас дружить начинаем.

— Да мать вон боронит, — сказал Енька.

— А она не смотрит.

Наташа схватила Еньку за руку и потащила в сторону, к лесу.

— Пойдем, — говорила она. — Ты меня поцелуй, и я пойду домой. Смотри, какой день сегодня хороший.

Енька оглянулся. Мать шагала за бороной в сторону села. Возле, самой деревни шла Калина. Потом она остановилась и, обернувшись, принялась глядеть вдаль, не то на них, не то на всадника, который уже въезжал в село. Но Еньке чудилось, что Калина смотрит на них.

Олег стоял среди улицы и держал в руках длинный, обтянутый папиросной бумагой самолет. Он пальцами правой руки подхватил фюзеляж, а левой рукой придерживал пропеллер.

Енька сидел на крыльце и чинил хомут. Он протыкал наезженную, лаком отливающую кожу хомута кривым шилом и потом с двух сторон продевал щетинами дратву. Он протягивал дратву врасхлест двумя руками сразу, клал щетины в зубы и снова поднимал со ступеньки кривое шило.

Наташа сидела на крыше. Она сидела возле трубы, вытянув ноги по жухлой соломе, смотрела вниз и накручивала на палец волосы. Она накручивала и распускала кольца, она ткала над головой широкую золотую ленту, которая текла по пальцам.

Олег повыше поднял самолет, качнул его и толчком отправил в небо. Самолет низко прошел над Наташей, приподнял пропеллер и вскинулся в высоту. Резина под фюзеляжем его медленно раскручивалась, самолет взмывал, длинно раскинув широкие крылья и уходя в синеву. Две ласточки вылетели из Енькиного чердака и гладко пошли в небо за самолетом. Самолет становился маленьким и уходил быстро. Ласточки догнали его и полетели рядом с двух сторон, что-то крича там среди неба и временами поглядывая на солнце.

Самолет вдруг взмыл круто, опрокинулся над ласточками и колесом покатился вниз, разглядывая огороды и прикидывая, куда бы сесть.

Наташа громко закричала, захлопала в ладоши и забарабанила пятками по крыше. Енька отложил шило на ступеньку и со щетинами в зубах глядел в небо. Самолет описал колесо, выровнялся и низко пошел над избами, уже не разматывая резину, а ровным полетом — по инерции. Он качнул крыльями над огородом Калины, царапнул животом по сараю и сел где-то возле журавля.

Олег отворил калитку и вбежал в ограду. Калина мыла крыльцо, высоко подоткнув платье и стоя к Олегу спиной.

Самолет сидел в бадье. Он торчал оттуда хвостом и замер, прислушивался: идут за ним или нет…

Калина выжала тряпку, встряхнула ее, опрокинула таз на землю и пошла с пустым тазом к колодцу. Она подошла к бадье, расхохоталась, шлепнула себя ладонью по голой ноге и поставила таз на землю. Калина повертела самолет в руках, приложила его к подбородку и присела, словно прицелилась.