На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

заставляют меня просить Вас о переводе мужа в другое учреждение. Основные мотивы для этого таковы: моему мужу не дают вести переписку даже с ближайшими родственниками; письменные принадлежности дают только один раз в неделю по воскресеньям, и даже эти письма не приходят по адресу. Так, за полтора месяца его пребывания в больнице я не получила от него ни одного письма; ему не дают возможности работать, то есть читать, работать с книгами. Такое запрещение не вызвано медицинскими показаниями, а объясняется установкой лиц, ведающих режимом содержания (так мне было объяснено дежурным по режиму). Ведь если даже считать (а ни муж, ни я не считаем этого) его психически больным на почве «идей реформаторства и мессианства», т. е. на почве проблем сугубо социального характера, то это никак не дает основания запрещать мужу заниматься вопросами сугубо теоретическими, т. е. связанными с его непосредственной профессией математика. Как мне и было объяснено, по характеру содержания муж имеет право на получение интересующей его литературы из области математико-психологической теории игры (это та область науки, которой он занимался последние годы).

Удручающее впечатление оставил у меня и внешний вид мужа: его одежда на 23־ размера больше, чем нужно, чрезвычайно старая, застиранная. Учитывая, что для человека в его положении это очень существенно, т. е. даже одежда помогает сохранить человеческий облик, я обращаю Ваше внимание и на это.

Я не прошу никаких исключительных условий для моего мужа, просто прошу выполнения обычного режима. Я опасаюсь, что кем-то в отношении моего мужа создаются условия, в которых нет минимально необходимого элемента здравого смысла сострадания по отношению к людям, оказавшимся в таком положении, как мой муж.

                    Убедительно прошу Вас помочь мне.

29 августа 1973 г.                                              Подпись

Обращение помогло — разрешили передать пижаму («только темных расцветок»), а через некоторое время даже еще одну для смены. Как потом выяснилось, последнюю выдавали только на время свиданий. К свиданиям Леню начали готовить — брили, переодевали. Меня пригласил на беседу начальник учреждения п/я ЯЭ 308 подполковник Прусс:

— Исследования показали, что ваш муж — душевно тяжело больной человек, которого надо лечить. И задача родственников вместе с врачами помочь этому, поэтому вам надо привозить ему поменьше книг. Ему трудно их читать, а будет еще труднее. Книги будут лежать, и он будет расстраиваться, что не может их читать.

И на свидания вам лучше пореже приезжать.

19 октября, в пятницу, приехали на очередное свидание вместе с Димой. Но в свидании отказали:

— Плющ переведен в другую палату. А там больной на соседней с ним койке заболел каким-то острым инфекционным заболеванием, поэтому ваш муж на карантине. Попробуйте прийти в понедельник, может быть, к тому времени картина прояснится, и вы получите свидание.

Пятница, суббота, воскресенье__Что случилось? Почему в другом отделении? А тут еще и филера неотступив за нами. Знакомые, у которых остановились, — люди хорошие, отзывчивые, и привести к ним «хвост»? Но что делать? Куда деться?

Что карантин — выдумка, только предлог не пустить — эго совершенно ясно. Но почему? Значит, с ним что-то случилось?

В 9 утра уже были под воротами. Свидание дали, разрешили войти и Диме (до этого не разрешали: есть указание детей до 16 лет на свидания не пускать). Комната для свидания — узкая, темная, с искусственным освещением, единственное окно отрезано перегородкой, за которой принимают после свидания передачи. Вдоль стены длинная скамья, перед ней барьерчик до самого пола, поэтому больного можно видеть только до половины, барьер на уровне груди. На расстоянии приблизительно 2,5 метров такая же точно скамья с барьером, за которую сажают родственников. Подойти, даже только поздороваться нельзя. Посередине между больным и родственниками постоянно сидит надзиратель, иногда их двое. Поэтому любое слово они слышат раньше, чем тот, кому оно предназначено. Мне еще было хорошо: власти настолько боялись распространения каких-либо сведений о Лене, того, что я ему говорила, что мне свидания давались всегда только с ним одним. Обычно же для других заключенных таких вольностей не было: приводили сразу 6–7 человек больных, а родственников всегда больше, т. к. к одному больному можно было приходить двоим. Шум такой, что плохо слышно, кто что говорит, а тут еще и комментарии охраны, предупреждения, советы. Это было ужасно — видеть, в какие мучения превращены свидания: к больным чаще всего приезжают матери, простые крестьянские женщины, измученные дорогой, растерявшиеся в городе; в этом общем крике они умоляют своих детей вести себя хорошо, слушаться начальства, рассказывают новости, плачут. Сыновья хмурятся и с жадностью расспрашивают о вольной жизни. Потом по общей команде, ровно через час, а иногда и раньше — с ними особенно не церемонятся — уводят, пропуская через решетку родственников, а уже после — заключенных. Передачи принимают тут же, за перегородкой: допотопные весы, на которых извешивают те пять килограммов, которые положено больному. Все строго ограничено: килограмм сахара, 300 г колбасы, килограмм фруктов, 500 г сыра, килограмм овощей, 2–3 банки мясных консервов, последние периодически запрещают и разрешают только овощные и рыбные; полкило табака — ни папирос, ни сигарет нельзя; 500 г хлебных изделий, 10 яиц вареных, 500 г меда, 400 г масла, 500 г конфет, не шоколадных — из этого набора можно составить 5 кг.

Когда нас ввели, Леня уже сидел. Был он странный — согнувшийся, жалко улыбался. Говорил с трудом, с перерывами, часто откидывался в поисках опоры, наконец не выдержал, лег на стол. Лицо исказилось судорогом, стало сводить руки и ноги. Почти ничего не слышал. Не дожидаясь конца свидания, попросил, чтобы его увели.

Оказалось, ему начали давать лекарство, перед этим перевели в 9-е отделение — «салое страшное в тюрьме», в камере 20 человек, есть и агрессивные. Трижды в день дают препараты (как потом выяснилось, галоперидол).

Попросила вызвать врача. Вышла Людмила Алексеевна (фамилию не говорит: «не положено»),

— Я еще не успела ознакомиться с Леонидом Ивановичем как следует, поэтому могу сообщить немногое. Пока еще не обнаружила у него «философской интоксикации». Однако у больного отмечается склонность к «математизации психологии и медицины».

Пытаюсь что-то объяснить, привожу примеры из теории и практики применения математики в медицине.

Говорю, что Леня работал в отделе, который занимался именно применением математики в медицине.

— Я врач и понимаю, что математика не имеет никакого отношения к медицине. Нам, врачам, это не нужно.

— Какое лекарство принимает Леонид Иванович?

— Зачем вам это знать? Что надо, то и даем. Вот вы ему посылаете много книг, зачем ему это?. Он больной…

На следующем свидании Леня рассказал, что в тот день ему