На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Саши в тот раз забрали еврейскую литературу — учебники иврита, статьи. Саша вел себя четко и резко
— никаких разговоров с кагебистами, только протесты против беззакония (его время тогда еще не пришло, через три дня его выпустили).
Потребовала, чтобы нас выпустили: у меня дома дети, мне некогда. Отпустили довольно быстро. Как стало понятно позже, в этот день у многих шли обыски, и они не очень согласовывали их.
(Были мы в этот день вдвоем с Владимиром Ювченко. Он как раз один из тех друзей, кто твердо держался все годы. Историк по образованию, к этому времени уже безработный: год назад его выбросили из школы за то, что был «толстовцем», за «пропаганду пацифизма». Лишили права работать с детьми, а потом не оставляли в покое уже за знакомство со мной.)
В квартире было полно народу. В каждой комнате по 2–3 кагебиста. Здесь и друзья, которых я предупредила об обыске, — а они взяли и пришли. Леня уже уставший, — обыск идет с утра.
Друзей вскоре увезли в КГБ. Детей с трудом уложили спать. Дима понимал, в чем дело, Лесин чувствовал, что происходит что-то страшное, не хотел спать, с ненавистью смотрел на чужих.
Леня успокаивал, говорил, что все выдержит, только чтобы я вела себя тихо, ведь остаюсь одна с детьми. У меня же никаких мыслей, до конца не осознаю, что это — все. Вначале кагебисты запретили нам даже сидеть рядом, но и они уже устали, да и мы не обращали на них внимания, так и просидели до утра.
Под утро, когда всё переписали, стали отбирать фотографии. Забирали все, что им хотелось. Взяли зачем-то фотографии Лениной мамы, моего отца. Зачем? Молчат. Вот попалась фотография Януша Корчака.
— Зачем вам? Это же Корчак.
Молчание.
— А может быть, уже хватит с него?
— Одевайтесь.
Все перевернуто. Ищу теплую одежду. В доме только три рубля денег, еще очень рано, чтобы зайти к соседям одолжить.
Прощаемся. Кагебисты говорят что-то утешительное.
Вышли. Всё.
Прилегла. Еще не поняла, что случилось.
Звонок. Лена Костерина из Москвы:
— Что у вас?
Петр Якир: «Танечка, что бы ни было, помни; мы всегда с тобой!»
……………………………
Январь.
Февраль.
Март. Доходят сведения от разных людей, что их вызывают по лениному делу. Постоянно говорят о том, что он «ненормальный», «такой же сумасшедший, как Григоренко».
Что делать?
На работе узнаю, что на совещании руководства Управления было сказано, что я — сионистка, веду антиобщественный образ жизни.
Прокурору Украинской ССР
Копия: старшему следователю КГБ
при Совете Министров УССР
т. Федосенко
Житниковой Т. И.
ЗАЯВЛЕНИЕ
24 мая 1972 г. директор Республиканского методического кабинета игр и игрушек Министерства просвещения УССР т. Бортничук предупредила меня, что моя запланированная ранее командировка в Крымскую область отменяется.
Ранее администрация уже предпринимала попытки ущемить мои права, отменив две командировки в г. Москву: на международную выставку игрушек и на Всесоюзный семинар по игрушке.
При этом во втором случае проявилась удивительная согласованность действий администрации и сотрудников КГБ, которые сообща предотвращали мой вылет в Москву.
Но только сейчас директор Кабинета официально заявила, что командировка отменяется в связи с тем, что меня вызывают на допросы в органы КГБ и мне как методисту выражено недоверие. Я, по словам директора, не только не могу выезжать в служебные командировки, но вообще не могу работать в Кабинете.
Таким образом мне дали понять, что я могу быть уволена с работы в связи с арестом моего мужа Плюща Л. И., в качестве свидетеля по делу которого я и вызывалась в КГБ.
Я считаю, что такая угроза является актом шантажа и психологического давления на меня как свидетеля.
Я настаиваю, чтобы мне официально было подтверждено мое право по-прежнему оставаться на моей работе, и прошу органы Прокуратуры помочь мне в этом.
Настоящее заявление прошу внести в дело моего мужа Плюща Л. И.
25 мая 1972 г. Подпись
С 11 мая начались допросы в Республиканском КГБ. Первый день.
— Татьяна Ильинична, вот тут письмо для вас от Леонида Ивановича. Но я не могу вам его дать в руки. Хотите прочитаю?
Слушать, как эта погань будет читать мое письмо?
— Нет, не хочу, чтобы вы читали. Или дайте его мне, или совсем не надо.
(Сволочи, ведь как засчитали всё. Четыре месяца ни слова, полная неизвестность. На допросы согласилась, чтобы хоть что-то узнать о нем. Но слушать, как этот нечеловек будет читать слова, написанные, обращенные ко мне? Лучше пусть опять неизвестность.)
— Ну, хорошо. Я вот тут закрою несколько строчек, а остальное можете читать.
Допросы. О литературе, которую забрали: откуда, кто дал, кто читал. Кто приходил в дом, о чем говорили.
Постепенно вырабатывалась тактика — говорить минимум. «Не знаю. Не помню. Нет. Не читал. Не давал».
Но это потом, а вначале казалось: ну, что особенного сказать, что знакома с Ирой Якир, с Юликом Кимом, — ведь это свои, близкие люди. Говорить, что не знаю, значит отрекаться от друзей. Не вели антисоветских разговоров? Не вели. Привозили антисоветскую литературу? Нет, не привозили. Знакома? Да. Как отошусъ? Как к друзьям.
Казалось естественным не скрывать знакомств, постыдным для себя отказываться от друзей.
Но с каждым допросом своим, с каждым допросом других, таких же близких, становилось понятно, что веду себя неправильно.
КГБ не нужна истина, им нужно всех связать как «антисоветчиков», доказать, что раз знаком, значит враг. Даже положительная характеристика о друге оборачивается во вред ему и тебе.
С запозданием поняв это, перестаю признавать друзей. Утешаюсь только тем, что нет ни слова в моих показаниях по существу обвинения.
Министерство внутренних дел УССР
Комитет государственной безопасности
Житниковой Т. И.
27 мая 1972 г. меня через ст. лейтенанта милиции Юречко пригласили на беседу в Дарницкое отделение милиции, где начальник отделения капитан Селехов и ст. лейтенант Юречко, никак не объясняя причины, заставляли меня дать расписку в том, что 27, 28, 29, 30 мая я не буду посещать общественные места города, выходить в центр города (за исключением следования по месту работы). Если же я нарушу это требование, то буду нести ответственность как за нарушение общественного порядка и буду привлечена к уголовной ответственности. На мое требование объяснить причину, по которой я должна дать подобную расписку, капитан Селехов ответил, что «государство — орган насилия» и все граждане обязаны подчиняться его требованиям, тем