Незабываемые дни - Михаил Лыньков

Вейс сидел несколько минут неподвижно, словно прикованный к стулу. В голову лезла какая-то несусветная чепуха. Сотни клопиковых бросались на него, угрожали, даже хватали за горло. Подозрения одно другого страшнее возникали, — росли, множились в голове. Жгучей злобой наполнилось сердце. И казалось, она не вмещается в груди, растет, разбухает, даже спирает дыхание. Расстегивал и вновь застегивал пуговицы мундира, потом схватил шапку и начал усердно чистить ее. Наконец, вышел из оцепенения и, стукнув кулаком по столу, так что подскочила лампа, крикнул на всю комендатуру:

— Дежурный, сюда!

Когда вбежал не на шутку перепуганный дежурный, Вейс коротко приказал:

— Собрать всех офицеров! Солдат под ружье! Машину!

Отдав необходимые распоряжения, спросил:

— Откуда получен этот пакет?

— Видно, прибыл с полицейской почтой.

— Когда?

— Точно не знаю, господин комендант.

— Чорт знает что за порядки! — И Вейс ринулся на улицу. Сначала он помчался в гестапо и спросил, где находится Кох.

Там все были в большом смятении — с самого вечера господин комиссар куда-то ушел и до сих пор не появлялся. Было также известно, что двух работников гестапо нашли на улице убитыми, но никто не знал подробностей всех этих дел.

Вскоре Вейс, заручившись поддержкой гестапо, жандармерии и чуть ли не целой роты солдат, развил бешеную деятельность. Город, уже затихший после вчерашнего налета партизан, снова оживился, загомонил. По улицам мчались машины, вперед и назад скакали конные жандармы. Что-то необычное творилось около помещения полиции, где сгрудилась целая толпа немецких солдат и офицеров. Шли повальные обыски и аресты на квартирах полицаев и в полицейской казарме. Повсюду — на задворках, в поле, за городом — метались фигуры очумелых полицаев, удиравших куда глаза глядят, — им было невдомек, что за беда навалилась на их головы.

Клопикова нашли только под утро. Повидимому, помощник, пытавшийся дотащить его на свою квартиру, отчаялся и оставил Ореста Адамовича где-то по дороге у знакомого. Строгий начальник полиции был настолько пьян, что никакие сильно действующие средства, пущенные в ход разъяренным Вейсом, ни к чему не привели. Клопиков только безнадежно зевал.

Даже поутру, когда его вывели на площадь, где были поставлены в ряд виселицы, когда он услышал людской гомон, — Вейс приказал согнать на площадь чуть ли не весь городок, — Клопиков все еще никак не мог очнуться.

Однако крепкий мороз выбивал хмель из головы: начальника полиции и его подручных вывели на площадь без шинелей. Когда конвоиры начали им связывать руки, Клопиков рванулся изо всех сил и закричал:

— Постойте, постойте, что вы делаете? Их вешайте, их, они готовы уничтожить вас, они ваши враги! — Он махнул головой в сторону сгрудившихся горожан, которые молча и недоумевающе созерцали все это зрелище: палачи вешали палачей.

И дико завизжал Клопиков, когда его потащили к виселице.

— Спасите, господин комендант! Что они делают со мной? Спасите, ваша милость, я ни душой, ни телом! Я ваш, я за вас, за фюрера, я ваши ручки, ваши ножки… я, я…

Вейс нетерпеливо махнул рукой. Синие льдинки его глаз удовлетворенно заискрились. Облизнув пересохшие губы, он горделиво взглянул на толпу горожан и обратился к ним с коротким словом:

— Так будет с каждым, который выступит против нас. Никому — пощады. Никому — помилования. Так говорю вам я.

И величественно оглядев всех присутствующих, — остались ли они довольны его мудрым словом, — с высоко поднятой головой отправился в комендатуру, где в этот день у него было много разных дел. Как-никак, победа была не из легких. Полиция разгромлена, магистрат разогнан. Часть сотрудников повешена, большинство — в тюрьме. Надо было организовывать все сызнова.

23

С группой гестаповцев Слимак несколько дней пробыл в концентрационном лагере, где они еще по приказанию покойного Коха наводили «порядок». Слимак был очень доволен этой командировкой: шли хорошие суточные, был также некоторый доход одеждой, вещами. Слимак уже собирался домой, как в дежурке лагеря ему попалась на глаза фашистская газетка «Новый путь», аккуратным подписчиком которой он состоял уже несколько месяцев. Номер газеты был самый последний, свежий.

Уписывая кусок сала, чтобы получше подкрепиться в дорогу, Слимак машинально развернул газету, лениво просмотрел разные объявления. Среди них помещалось новое распоряжение о регистрации кустарных и торговых предприятий. И только мелькнула у него мысль, что надо сказать Тамаре, чтобы она перерегистрировала свою лавку, как его внимание привлекла небольшая заметка под самыми объявлениями. Ее заголовок, набранный крупным шрифтом, сразу бросался в глаза. Он подвинул газету ближе, углубился в чтение:

«Как сообщили нам немецкие органы власти, комендатурой разоблачена крупная банда преступников, свивших себе гнездо в городских учреждениях. Во главе ее стоял всем известный Клопиков, обманным путем проникший на свой пост. Банда, будучи связанной с партизанами, занималась диверсионной работой в городе и окрестностях. Все преступники понесли заслуженную кару, главари повешены».

Слимак почувствовал, что у него сразу отнялись руки и он с трудом пошевелил рукой, чтобы перевернуть лист и убедиться, что это действительно городская газета, а не какая-нибудь партизанская листовка или подкидная газета, как называли полицаи партизанские издания. Нет, все было на своем месте. И сводки «Из квартиры главного командования», и заметка о трех солдатах-героях, которые будто бы взяли в плен советский батальон, и целая полоса писем из Германии от рабочих-добровольцев о том, что они там обуты и одеты и даже получают пищу три раза в день. Даже на балалайке играют. И снимок такой был на четверть полосы: сидит кудрявая девица и залихватски лупит всей пятерней по струнам. И под этим надпись: «Мне очень весело в Германии!»

Слимак смотрел осоловевшими глазами на балалайку и ничего не мог понять; в голове у него, казалось, бренчали тысячи балалаек.

С трудом поднялся, оглянулся по сторонам, схватил проклятую газету и судорожно засунул ее в карман. Забыл и про сало, и про хлеб и, не дожидаясь своих попутчиков-гестаповцев, отправился в путь. Когда он очутился в перелеске, сошел с дороги, углубился в заросли ельника и долго сидел там опустошенный, полуживой, ощущая, как немеют, стынут на морозе ноги, как леденеют, щемят озябшие уши.

Надвигались сумерки. Червь сомнения точил душу Слимака. Не может быть, чтобы Клопиков связался с партизанами. Они бы голову оторвали Клопикову, если бы он попал к ним в руки. Тут что-то совсем непостижимое, такое, что не вмещается в голове Слимака. Не иначе, как немецкие власти опубликовали это нарочно, чтобы ввести в заблуждение партизан. Это похоже на то, как они раньше объявили, что на рынке будет свободная продажа соли, а когда люди приходили, хватало их и отправляли в Германию. Слимак тогда сам помогал гитлеровцам. Или взять их объявление недели три назад о том, что выдаются пропуска и билеты для желающих поехать в Москву. Желающих почти не оказалось: все хорошо помнили про соль, да и партизаны разоблачили все уловки фашистов. Снова что-то задумали немцы, публикуя такую неправдоподобную штуку.

Преодолевая страх, он побрел или, скорее, пополз по глубокому снегу к дороге. Выбрался, оглянулся, как всполошенный зверь, и, напрягая зрение и слух, осторожно поплелся по направлению к городу. Долго не решался пройти последние полкилометра, блуждал по полю, скрываясь в придорожных кустах.

Остерегался, чтобы не попасться на глаза человеку, который мог бы в такую пору возвращаться из лесу. Боялся наткнуться и на прохожего, который шел бы в это время из городка. В конце концов, окоченевший, изможденный, кое-как перебрался через огороды и задворки и глухими улицами, переулками пошел к своему дому. Когда заметил темневшие на площади столбы, с трудом перевел дыхание, расправил шарф на шее, сжимавший горло, словно это была страшная петля. Перебежал мостовую, прижимаясь к заборам. В свой двор пробрался из переулка, через сад. Отдышавшись, прислушался, тихонько постучал в ставки. Никто не отозвался. Он постучал еще. Наконец, робко скрипнула дверь, и знакомый голос спросил:

— Кто там?

— Я…

Его молча впустили в дом. В кухне, завешанной разной разностью, в руках жены засветился огарок. Женщина стояла неподвижно, пристально вглядываясь в его посиневшее лицо.

— Беги! — услышал он приглушенный голос.

— Куда? — спросил он растерянно.

— В лес беги.

— В лес? Там теперь зверю страшно.

— Беги в деревню, к людям.

Он посмотрел на нее с удивлением и растерянно усмехнулся, хмыкнул. Она поняла.

— Тогда подавайся куда-нибудь в другой город, надо затеряться среди людей, никто не узнает…