Незабываемые дни - Михаил Лыньков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда вдали прогремели первые взрывы гранат, на них сначала не обратили внимания. Но вот в комнату вбежал со двора перепуганный насмерть солдат! Он дико крикнул:
— Партизаны!
В доме все сразу стихло, онемело. Только неостановленный патефон все выкрикивал и выкрикивал одну и ту же пару слов и, наконец, будто подавился, умолк. Когда уже совсем близко, казалось, рядом, на улице, разорвалось несколько гранат и застрекотали автоматы, в доме поднялся невообразимый кавардак. Разжиревший бургомистр, ставший вдруг необычайно проворным, прыгнул в первое окно, но застрял в дубовой раме, не поддававшейся его довольно крепкому лбу, и завизжал так истошно, что можно было подумать, будто его режут.
Все, кто еще кое-как держался на ногах, бросились куда глаза глядят. Дебелая бургомистрова половина напрасно вопила на все лады:
— Зыгмусь, спаси, Зыгмусь, убьют!
Но Зыгмусь только дрыгал ногами и вопил, делая отчаянные попытки высвободиться из неожиданного плена. Почтенная Гликерия, давно утратившая всю свою строгость, бросилась к дверям и на карачках сползла с крыльца. Ее примеру последовали и другие гости. Офицеров и след простыл. Помощник начальника полиции пытался поставить на ноги своего почтенного шефа, но тот упирался и угрожал:
— Не позволю! Кто имеет право?
— Да бросьте вы, Орест Адамович, партизаны склад жгут.
— Партизаны? Как они осмелились? Пойдем, постреляем!
Помощник подхватил Клопикова за пояс, поволок его на двор, в сад.
В окне все еще маялся бургомистр, пока, наконец, не догадался рвануться назад. С выставленной рамой он и побежал на улицу, нагоняя ужас на гостей, которые стремились как можно скорее унести ноги от этого проклятою склада, над которым уже вздымалось светлое зарево.
22
Шел одиннадцатый час ночи, когда Вейс, наконец, смог зайти к себе в комендатуру. Он был так обессилен, что тут же повалился в кресло и сидел в нем с закрытыми глазами, наслаждаясь сладостным теплом, покоем, уютом, которые были невыразимо приятны после всей этой страшной сутолоки и беготни. С такой работой недолго и сойти с ума, как этот злосчастный Штрипке. Какое нахальство! Какая дерзость! Не проходит и недели, чтобы не выкидывали какого-нибудь фортеля! С такими фортелями можно в один прекрасный день не только лишиться мундира, но, чего доброго, и без головы остаться.
И Вейс невольно прикоснулся рукой к мокрым от растаявшего снега вискам. Снял шапку, отряхнул ее, положил на стол. Керосиновая лампа, — электричества не было после бомбежки, — горела неровным пламенем, мигала, порой шипела. Лицо Вейса нахмурилось. Когда началась сумасшедшая перестрелка, он приказал всем сотрудникам комендатуры быть наготове. Выявилось, что два офицера отсутствуют. Бросились к ним на квартиры, но и там их не оказалось. Правда, они не дежурили сегодня, но должен же Вейс знать, где его подчиненные, должны они доводить до его сведения, куда ходят, куда отлучаются.
Он собрался уже позвать дежурного по комендатуре, как в дверь тихо постучали.
Унтер-офицер доложил, что патруль привел господ офицеров. Вейс вспыхнул, как спичка:
— Какое право имеет военный патруль задерживать моих офицеров?
— Осмелюсь доложить: они пьяные, господа офицеры.
— Ввести их сюда!
Гарнизонный офицер и несколько патрульных солдат ввели двух офицеров. У них был такой страшный вид, что Вейс даже поморщился. Обтрепанные, грязные, один без шапки, они еле держались на ногах и, чтобы не упасть, время от времени хватались за своих конвоиров.
Начальник патруля почтительно вытянулся:
— Извините, господин комендант, что мы задержали ваших офицеров. Но сейчас время такое, что в их состоянии на каждом шагу может угрожать опасность. Мы решили доставить их в ваше распоряжение.
— Благодарю, можете итти, — сухо сказал Вейс, но тут же спохватившись, спросил:
— Как пожар?
— Затухает, господин комендант.
— Почему до сих пор не потушили?
— Удрали пожарные машины, господин комендант.
— Куда?
— Вслед за бандитами.
— Чудеса! Гм… И не догнали их?
— Невозможно было, господин комендант. Стрельба была в нескольких местах, и надо же было раненых из эшелона спасать.
— Однако… Ну, можете итти.
Только когда патруль ушел из комендатуры, господин Вейс дал волю своей накопившейся злости, которая постепенно одолевала его после всех этих тревожных часов.
— Доложить, где были! — гаркнул он на своих подчиненных. Один из них с пьяных глаз и перепугу поскользнулся и грохнулся на пол, едва не задев ногу господина коменданта. Другой хлопал осоловевшими глазами и безрезультатно старался взять под козырек, хотя и был без головного убора.
— Карти-и-на! — только и произнес немного растерявшийся Вейс и отступил на несколько шагов. Заметив, однако, рыжего унтера, строго приказал ему:
— Марш! Дежурного ко мне!
И минуту спустя он уже распекал дежурных работников, глаза метали молнии, и тысячи Самых грозных обещаний сыпались из уст разъяренного начальника. Сделав многозначительный жест рукой в сторону пьяных, приказал:
— Под суд! Гауптвахту! Арест! Две недели!
Еле успокоился, когда пьяных вывели. Позвонил Коху, чтобы узнать мнение уважаемого комиссара гестапо о последних событиях, но тот не отвечал.
— Работает, выслуживается! Однако я подложил тебе свинью. Будешь знать, как задирать нос перед старшими… — С немалой долей злорадства вспомнил господин комендант про письмо, которое они вместе с подполковником, командиром пехотного полка, отослали самому гаулейтеру. В этом письме говорилось о недопустимом поведении комиссара гестапо, который абсолютно не считается ни с кем из господ офицеров.
Позвонил еще в полицию, чтобы узнать, чем она занималась во время налета партизан. Какой-то незнакомый человек ответил, что начальника полиции, Ореста Адамовича, нет, справляет именины.
— Именины? — Вейс, окончательно разъяренный, подскочил на стуле. — В такое время — именины? Сумасшедшие! Бандиты! — он швырнул телефонную трубку.
Дежурный принес всю вечернюю почту, которую Вейс не успел разобрать из-за всех этих неожиданных забот. Его снимание привлек к себе обыкновенный серый конверт, почерк показался знакомым. Так и есть, должно быть, пишет тот самый человек, который уже раньше прислал два письма. И хотя эти письма его не особенно удивили, однако есть нечто, заставляющее человека вновь и вновь обращаться к коменданту. В отличие от прежних на конверте последнего письма стояла приписка «срочно».
Это до некоторой степени заинтриговало Вейса. Вскрыл, начал читать. Неизвестный корреспондент высказывал искреннее сожаление, что уважаемый господин комендант не принимает никаких мер по предыдущим письмам, что бандиты, пробравшиеся в полицию, во главе которых стоит известный Клопиков, продолжают вести свою вредительскую работу.
«…В интересах Германии я, как горячий ее патриот, прошу принять неотложные меры и ликвидировать осиное гнездо. Всякое промедление будет равносильно преступлению, всякое опоздание будет означать измену Германии. Боюсь, что мое последнее предупреждение окажется запоздалым. Мне в точности известно, что разбойник Клопиков, договорившись с партизанами, специально устраивает именины, чтобы, пригласив на них некоторых немецких офицеров, в том числе офицеров из караульной команды складов, напоить и их, и солдат и таким образом помочь партизанам сжечь склады, вывести из строя депо и железную дорогу…»
Вейс расстегнул на шее пуговицы мундира, словно мундир душил его. Торопливо вытер сразу вспотевший затылок, трижды потянулся к графину с водой. Глаза не отрывались от письма, которое он положил на стол, — так дрожали руки.
«…Мне доподлинно известно, — читал комендант, и буквы прыгали перед его глазами, — что эта бестия замышляет что-то против вас и против господина Коха. Недаром начальник полиции подослал к Коху некоего Слимака, который когда-то служил в милиции. Теперь этот Слимак работает в гестапо. Я ужо раньше сообщал вам обо всей преступной деятельности полиции, которая вместе с бургомистром настраивает население против немецкой армии. Помещение полиции они превратили в склад партизанской литературы. Прошу срочно принять необходимые меры, чтобы окончательно обезвредить это осиное гнездо…»
И та же подпись искреннего патриота Германии. И еще небольшая приписка, что если он, господин комендант, и на этот раз не обратит внимания на последние просьбы, то будут посланы письма высшему начальству, в самый Минск.
Вейс сидел несколько минут неподвижно, словно прикованный к стулу. В голову лезла какая-то несусветная чепуха. Сотни клопиковых бросались на него, угрожали, даже хватали за горло. Подозрения одно другого страшнее возникали, — росли, множились в голове. Жгучей злобой наполнилось сердце. И казалось, она не вмещается в груди, растет, разбухает, даже спирает дыхание. Расстегивал и вновь застегивал пуговицы мундира, потом схватил шапку и начал усердно чистить ее. Наконец, вышел из оцепенения и, стукнув кулаком по столу, так что подскочила лампа, крикнул на всю комендатуру:
