Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Ты всегда был с нами, Мирон Иванович. И мы шли с тобой рядом в те светлые годы. И в горе мы с тобой! И не мучай себя, не убивайся… Много теперь у людей горя. Мы вместе одолеем его и тебе поможем пережить твое горе. Мы все с тобой…

Глубокой ночью возвращались в лагерь. Поскрипывал снег под полозьями саней. Тихо перекликались конные разведчики, ехавшие впереди. Лошадьми ловко правил Силивон Сергеевич, пустив их рысью по занесенной сугробами дороге.

— Снега, Мирон Иванович, в нынешнем году большие. И говорят — везде. К хорошему урожаю такие снега.

— Снег что надо, ничего не скажешь! — сказал Мирон Иванович, оторвавшись от своих мыслей. — И что я тебе скажу, Силивон Сергеевич, они и урожаю будут благоприятствовать, и нам: застрянут фашисты в наших снегах.

— Они, дьяволы, и так уж дохнут. Я вот глядел днем, как шла ихняя колонна по шоссе, так на чучела похожи, завернутые в разное тряпье, ноги в соломенных валенках. Идут, посинели, дрожат, как псы шелудивые на морозе. Нет, не вынести им нашего климата.

— Климат — климатом, Силивон Сергеевич, но люди наши — вот что им всего страшнее.

— Ну, о людях наших я не говорю. Правильные люди, ничего против них не скажешь… Но-но, пошевеливайтесь, стоялые!

— А пусть они отдохнут! — Мирон Иванович ловко соскочил с облучка, чтобы немного размять ноги. Слез и Силивон Сергеевич, пошел с ним рядом.

В глубоком ночном небе высыпали мириады звезд и еле держались в морозной вышине, трепетно переливались мерцающими огоньками. А вокруг, в лесу, над лесом, стояла торжественная тишина. Знакомая лесная дорога, задумчивый лес, близость своих людей и гулкая морозная тишина — все это утихомиривало мятущуюся душу, вливало покой в наболевшее сердце, будило надежды, призывало жить, бороться.

А Силивон Сергеевич, чтобы не оставлять товарища наедине с его горькими думами, все говорил, рассказывал. О дружной зиме, о колхозном саде, — уберечь бы его от грабителей; о своем житье-бытье, — столько пережито, перевидано за семьдесят долгих лет. И только избегал упоминать о детях. Были и у него тяжелые утраты. Но это уж боль давнишняя, переболевшая. А человеку предстоит еще много пережить, перенести.

20

Кох сидел в своем кабинете и, готовясь к очередному допросу, подбирал нужные документы, перечитывал полученные приказы и инструкции. Среди них были также два приказа о знаменитом диверсанте дяде Косте. Один, общий для всех отделений гестапо, был подписан самим рейхсминистром Гиммлером. Второй приказ — начальником гестапо по Белоруссии, Ценером, и адресован непосредственно Коху.

В нем была собственноручная приписка господина Ценера, который довольно прозрачно намекал Коху, чтобы он искал преступников не среди проверенных людей, самоотверженно работающих в депо, а проявил бы больше усердия и сноровки в других местах. Это уж похоже было на то, что начальник подтрунивает над ним.

Прочтя эти приказы, Кох нахмурился. За последние месяцы таинственный дядя Костя стал ему поперек горла. Не будет у него, Коха, покоя до тех пор, пока не поймает этого проклятого диверсанта.

Он уже собирался итти в тюрьму, как позвонил телефон. Из трубки донесся голос инженера Заслонова:

— Простите, что так поздно беспокою вас, но я должен выполнить взятый на себя долг.

Инженер напоминал, что по его, господина Коха, приказу он должен явиться завтра в гестапо, но известия, полученные им, настолько важные, что он хочет передать их непременно сегодня.

— Так в чем же дело, вы можете притти ко мне в любое время дня и ночи.

— К сожалению, не могу, уважаемый господин комиссар. Уже несколько дней за мной следят рабочие.

— Тогда я дам вам адрес человека, о котором я говорил вам в прошлый раз. Запишите… Записали? Если не застанете его, можете отправиться по другому адресу. Этот человек тоже вас примет, скажете ему, что по моему приказу. Если он не поверит, пусть позвонит мне.

Заслонов записал два адреса явочных квартир гестаповских резидентов. Он собрался уже положить трубку, когда Кох еще раз спросил:

— А что у вас там за срочные дела?

— Очень важные сведения, господин комиссар. О человеке, которого вы долгое время разыскиваете, о дяде Косте. Я напал на его следы.

В трубке слышно было, как Кох поперхнулся. Потом донеслось бульканье, — очевидно, господин комиссар налил стакан воды, чтобы напиться. Потом взволнованный голос спросил:

— Вы не шутите; господин инженер?

— Что вы, господин комиссар? Вы давно знаете, что у меня нет склонности к шуткам.

— Тогда… подождите… никуда не отлучайтесь из депо. Я сейчас буду у вас.

— Слушаю, господин комиссар.

Заслонов положил трубку, взглянув на Чичина, слыхавшего весь этот разговор, засмеялся:

— Что ж, скоро представимся господину комиссару гестапо. Надо же с ним как-то попрощаться. Не мешало бы потревожить и господина Вейса, но у него еще хватит хлопот, да и времени нет заниматься с ним.

И сразу нахмурился, посуровел:

— Вот что, Чичин! В нашем распоряжении, — инженер посмотрел на часы, — полчаса еще. Сейчас выдели две группы проворных хлопцев, человека по три, не больше. Возьми вот эти два адреса. Это квартиры гестаповских резидентов. Надо или взять их, или, если не представится возможность, прикончить на месте… Ну, понимаешь… Захватить документы, если окажутся. Да без особого там шума, крика. Проследи также, чтобы этот остолоп Кох не учинил какую-нибудь пакость, гляди, еще догадается обо всей этой комедии. Если будет двигаться с отрядом, предупреди. Ну, действуй!.

Инженер остался один в полуосвещенной конторе. Из-за перегородки долетали приглушенные звуки из депо, там шла обычная повседневная работа. Мерно тикали стенные часы, и, маятник, тускло поблескивавший, словно лунный диск, мерно раскачивался за мутным стеклом. Где-то на путях гудели паровозы. Вокруг шла привычная жизнь, налаженная работа.

Но это только казалось.

Осталась внешняя оболочка жизни. Самой жизни не было. Сколько радостных минут было пережито в этих прокопченных стенах. Как взволнованно билось сердце, когда всем коллективом встречали октябрьский и первомайский праздники, когда все вместе выслушивали приветственные телеграммы, обсуждали свои планы, свои победы. Жизнь шла полным ходом, и каждая удача радостно волновала всех. Депо держало первенство на дороге. Росло депо, росли перевозки, на глазах росло и крепло государство. И каждый чувствовал, что его труд — не последний в стране, что его достижения и победы вливаются в огромное русло многочисленных побед всего советского народа. И каждому хотелось трудиться так, чтобы от его работы богатела Родина, росла, становилась все могущественней и прекрасней на радость людям.

Ничего этого не осталось теперь.

Мрачно в депо. Мрачно и в душе. Идет человек на работу, как на каторгу. С работы возвращается, как из тюрьмы. И на каждом шагу подгоняют его: шволячи, шволячи…

Заслонов посмотрел на часы. Оставалось еще минут пятнадцать. Вошел спокойный, сосредоточенный Чичин:

— Один идет!

— Ну и хорошо… Проверь, все ли на своих местах.

Через несколько минут в контору вошел Кох. Видно, он очень спешил. Хотя на улице был крепкий мороз, Кох вспотел. Вытирая мокрый лоб, он присел к столу:

— Признаться, господин инженер, ваши новости меня приятно взволновали. Я сам безотлагательно займусь этим делом. Однако давно ли вам удалось напасть на след этого человека?

— Давно.

— И вы нас не извещали об этом?

— Я не был убежден, что это именно тот самый человек.

— А теперь?

Заслонов посмотрел на часы. Оставалось две минуты. Где-то на подступах к станции раздался далекий еще гудок приближающегося поезда… Привычное ухо инженера уловило даже приглушенный стук колес, далекое эхо, катившееся над полями.

— Теперь? Теперь я убежден, что это он.

— Боже мой, где же он, кто он, с кем он? — господин Кох даже приподнялся, так велико было его нетерпение, и он засыпал инженера вопросами.

— Так я, наконец, увижу его?

Заслонов встал:

— Вы видите его. Дядя Костя стоит перед вами, господин комиссар.

— Однако бросьте эти шутки, они здесь неуместны… — сказал сразу побледневший Кох, совсем растерявшийся и от этих неожиданных слов инженера, и от его тяжелого взгляда, который, казалось, прижал его к стулу, сковал все его члены. Пальцы рук Коха судорожно вцепились в край стола, еле шевелились застывшие губы, словно что-то собирался сказать господин комиссар или хотел крикнуть, отчаянно, дико, как кричит зверь в свою последнюю предсмертную минуту.

— Ты не будешь сомневаться в этом, палач, когда получишь все, что заслужил от нашего народа.

Несколько огненных вспышек осветило мрачные стены, промерзшие стекла. При каждой вспышке замирал, словно останавливался медный диск маятника, обрывалось мерное тиканье часов.