Укротитель баранов - Сергей Рядченко

– Да, – сказал я. – Островок, сам понимаешь, с берегом давно совокупился.

Баранов хмыкнул.

– Там и при бароне протока была узкая, в камышах.

Баранов кивнул.

– А теперь всё! Суша!

– Ясно.

– А вот абрисы свои, по реке, островок, как мог, уберёг! Маленький он, конечно, но не плюгавенький. А формой он, как бывает на реках, получается, как корабль. Ну, причалил себе одним бортом, как говорится, на вечный прикол, но бак-то с ютом на месте. И вот, значит, имение их фамильное, Мюнхгаузенов, на носу корабля, значит, а Кемнаде…

– Что, что? Кому надо?!

– Кемнаде, деревенька. Неужто не слыхал? Так вот она, Кемнаде, на корме. Понимаешь? А в деревеньке той церквушка, а в церквушке той пол, а под полом склеп. И вот кто, Ярик, в склепе том упокоен.

Я положил перед ним фотографию.

Баранов ослабил расстегнутый ворот рубашки из-под свитера; Баранов достал носовой платок и утёр им лоб, и глаза промакнул; и усы расправил; и пенсне на носу, и пенсне долой.

– Подари, – сказал он. – Должником буду. Еще раз.

– Забирай. Как тебе откажешь!

– А ты?

– У меня плёнка цела. Да к тому ж, – пошутил, – я уже это видел.

И улыбнулся в одиночестве.

– Ну что? Убедил я тебя?

– Пощады не ждать? – пенсне с носа.

Я покачал головой.

– Не в этот раз. А в этот раз хотелось бы всё ж услышать из уст самого господина укротителя. Как же оно правильно-то с этими нерусскими именами?

– Ну что ж, – Баранов откашлялся. – Имеешь право.

– Кто воевал, имеет право у речки Везер, – сказал я, – отдохнуть.

А Баранов упёрся в кресло и зычно отчеканил:

– Иероним Карл Фридрих барон фон Мюнхгаузен!

Бюст просиял.

– Ротмистр русской службы!

Аж эхо на плацу. И пар в морозный воздух из пасти коня и изо рта человека.

– Ну что, господин фрайхерр, – обратился я к сиятельному бюсту. – Вес взят?

– Он что? – оживился Баранов. – Кивнул головой?

– Ну разумеется, – сказал я. – Давай зачётку.

Боммм! – вплыл к нам сюда после предварительного кряка со скрежетом первый удар напольных часов. Как нетрудно догадаться, они были нашим первым с Лидочкой яблоком раздора. Лидочка невзлюбила их в первый же час, как мы после мытарств по Поскотам и Чубаевкам[21] въехали сюда с годовалым Санькой, воспользовавшись тем, что нас наконец позвал к себе мой овдовевший дед. Вот всего тут сколько первого. Но при живом деде Лидочка, разумеется, поделать с часами ничего не могла. Зато могла часами! выпиливать во мне лобзиком своих жалоб фигуры сострадания к ужасным мукам её музыкального организма, причиняемым зловреднючим механизмом, пережитком прошлого – сокрушительным боем дедовских часов. Я, когда отмолчаться не удавалось, твердил ей, что «Лид, от боя – нет отбоя!», что, разумеется, никоим образом никого ни с чем не примиряло. И потому первым, что три года назад Лидочка от меня потребовала, когда мы зашли в квартиру с похорон, это выбросить их, его часы, немедленно и чуть ли не с балкона. Долго сказку сказывать, но теперь часы стояли там, где стоят, в длинном темном коридоре, который уже давненько служит нам чем-то вроде чулана. Часы эти высокие, выше Ярика, из морёного дуба с белым, а не желтым, и круглым, а не квадратным циферблатом с римскими цифрами и цельной стеклянной дверцей во весь рост, что мне всегда нравилось, а не как у других – со скворечником отдельно для стрелок, да еще, если что, и для кукушки, и с другой дверцей внизу для маятника и гирек на цепях; мне всегда в таких виделась вивисекция, и скребло даже на сердце, когда рядом; а тут, в дедовских, в моих теперь, всё было, как надо – строго, слитно, самобытно; тут ведь даже на маятнике внизу не просто диск себе туда-сюда болтался, а вмонтирован в него был настоящий барометр, красивый и безошибочный, и меня, человека приморского, этот изыск тешил, равно как и отсутствие прочих – кукушек там с соловьями и скелетов с косами – хотя, к слову, от жакемар[22] я б, пожалуй, не отказался, пускай назидали б. А в основании часов был ящик с секретом, о чем теперь уже знал только я один. И уж чего бедной Лидочке было и вовсе невдомёк, что у меня там в сафьяновой почему-то синего цвета коробке из-под духов в форме сердца с золотым замочком, в промасленном, сшитом еще мамой, байковом, со шнурком, мешочке, лежит папина «беретта» с фронта с запасным магазином и россыпью патронов калибра 6,35мм, которых тут не добудешь. А вот что и сам я не до конца мог себе уяснить, так это зачем я не перестану по сей день два раза в месяц часы эти в темноте заводить, стрекотать наощупь цепочками, вздымать доверху цилиндры гирек и толкать в жизнь маятник с барометром на диске, зачем мне это не надоест, почему я, подобно аборигену из племени в суеверном ужасе пред карой небес и гневом шамана, продолжаю вершить сей ритуал настойчиво и смиренно, невзирая ни на пьянки, ни на что бы то ни было. Зачем? Я не знал. Но порой мне приходило в голову, что делаю это назло собственной жене. Ответ меня, надо сказать, не устраивал. И не потому, что я страшусь какой-нибудь правды о своей персоне, а потому просто, что из того, что мне о себе было ведомо, он как раз с правдой и не увязывался. Не в моей натуре было злокозничать, а в моей натуре при всём здоровом цинизме было сострадать и содействовать. А еще я Лидочку любил. А еще виноватым был перед ней, и хотел эту вину хоть как-то загладить. Так что не знаю. Такой вот боммм! к нам сюда проследовал от напольных часов из мрака. И проследовал он сюда к нам еще десять раз.

– И знаешь, – сказал я Баранову, который на все лады, и с пенсне на носу и без, разглядывал надгробную надпись. – Мне просто ключ вручили. Вот такенный! – я по-рыбацки размер показал. – И говорят: иди, смотри. А там никого. Пусто. Представь. Один во храме. Аж космос звенит. А звук шагов взмывает враз под купол.

– А куда ж все подевались?

– А там нет никого. Храм давно не фурычит. Разъехались монашки.

– Почему монашки?

– А женским был монастырь…

– Ну дает! – Баранов подмигнул нам. – Барон и тут не подкачал!

– Ага. Урсулинки, наверное, какие-нибудь.

– Почему? Урсулинки?!

– Не знаю. Показалось… Или ты, пардон, не знаешь такой конгрегации?! Это Орден, Ярик, Святой Урсулы.

– А-а-а, – сказал Баранов.

– А ты думал?

– Отстань.

– А знаешь, – сказал я, – что удивительно? Вот церковь стоит пустая, да? Все покинули её. Сто лет назад. Двести. А разрухи нет. И пол надраен, что аж до блеска. Смотри, – я постучал пальцем по фотографии. – Никакого упадка. Всё свежо, всё с иголочки. Ну как так, Ярик, у них выходит, чтоб было вот так, как видишь, а не как у нас!

Баранов пожал плечами. И кивнул головой.

– И эти люди, Ярик, тихие, невзрачные без второго слова дают тебе ключ от храма. Потому как храм на замке. Нате, говорят, смотрите на здоровье! И ни кто ты, ни что ты, а им вполне на всё про всё, что ты, пилигрим, проявляешь интерес к их соотечественнику, а самим уж по такой малости поднимать жопу из кресла за конторкой, разумеется, нужды ну никакой. И вот, Ярик, уж лет полтораста, как тут не служат, а ключ в замке тебе провернуть, представь, как по маслу, задушевно так, и алтарь там, Ярик, у них на месте, никто не упёр, и склеп в полу у его подножия тоже, как видишь, целёхонек, – я снова постучал пальцем по фотографии. – Не осквернен, Ярик, не потревожен.

– Да, – сказал Баранов. – Да. Да.

– А вот представь себе, Ярик, дальше, не отлынивай, такое, что совсем глаза на лоб…

– Что? Что?

– А церковная книга там у них вся как была, так и есть на том же месте. В телячьем переплете. Метр на метр.

Баранов присвистнул.

– Хочешь, брат, восемнадцатый век листай, хочешь семнадцатый… И вот какую запись там в готических завитушках читал я в ней собственными глазами. И даже вызубрил слово в слово.

Баранов не успел помешать мне, и я выдал ему негромко, но смачно, с выражением и всеми умляутами, а потом под аплодисменты уже повторил и по-русски.

– Господин Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен, отставной ротмистр российского императорского кирасирского полка, умер 22 февраля 1797 года около 10 часов утра вследствие апоплексического удара в возрасте 76 лет и 9 месяцев…

– Вот оно как! – сказал Баранов и перекрестился.

А я сказал:

– «Ах, что это у вас, фрайхерр наш, – воскликнула сердобольная егерская вдова, надевая озябшему в утро кончины барону шерстяные носки, – что это у вас, дорогой фрайхерр, пальцев на ноге не хватает?!» «Пустяки, фрау Нольте! – заверил её барон. – Их откусил мне на охоте русский медведь». С этой шуткой, встретив рассвет, он и преставился.

– Я слышал белый, – сказал Баранов. – Белый медведь.

– Так не противоречит, – сказал я. – Белый русский. Мы же все тут белые или красные. А ты что, бурый?

Баранов так усмехнулся, что я решил, что он всё же перебрал малость и сейчас всплакнёт.