Свежий начальник - Ашот Аршакян

Коновалов отнимает у меня бутерброды с сыром и ест их.

Мы с Мазановым сидим в автобусе рядом с Красной площадью. Из окна видно, как устанавливают колонки и прожектора около памятника Минину и Пожарскому.

Будем петь под фонограмму «Славься».

Хор мальчиков расставляют под памятником и освещают прожекторами.

Через площадь рядом с Историческим музеем поет хор девочек Попова.

Первый раз мы не стараемся.

Мазанов после хора оставляет открытым окно в коридоре на втором этаже. Вечером мы должны проникнуть в школу по пожарной лестнице.

У меня с собой пакет ряженки и батон хлеба.

Потом мы убежим из дома.

В восемь вечера темно. В каморке Алдына горит свет, но сторож спит пьяный. Я лезу первым, толкаю створку окна, и она ручкой бьется о внутреннее стекло.

В коридоре тихо. Мы стоим на гранитном подоконнике, об который только сегодня я сточил и герб, и решку на темно-желтом пятачке 1961-го года, теперь отполированная монета лежит в верхнем кармане школьного пиджака, протертого лямкой от тяжелой сумки с нотами. Я вспоминаю, что надо учить блюз Сасько для творческого отчета в «Известиях».

Мазанов спрыгивает с подоконника, крадется к туалету.

Открываем краны. Струю на пол надо пускать неслышно, в зазор между умывальником и стеной.

На первом этаже за пластиковым стеклом — расписание. Мазанов обливает стенд растворителем, поджигает.

Бежим из дома к трем вокзалам. Бродим среди ларьков с порнографией и выкидными ножами. Доедаем хлеб, ряженку, расходимся по домам.

По дороге я высматриваю вывеску кинотеатра «Молодежный» в кронах деревьев за мостом. Дома вру, что был хор. Родители верят.

С утра, в школе, нас не кормят. Только на продленке в столовой появляются булочки, чай и сырки в шоколаде.

Полы в коридорах мокрые. Классные руководители проводят беседы. Директриса ходит по классам и каждому хулигану заглядывает в глаза. Хулиганы молчат.

К метро не пройти. Демонстрация. Милиция перекрыла заграждениями арку, которой заканчивается Палашевский переулок. Пытаемся протиснуться — не пускают.

— Через дворики!

Я еле успеваю за Мазановым, проход на Пушкинскую площадь рядом с бывшим кафе — перекрыт.

Обходим еще дальше.

Восемь вечера. На улице никого. Бежим по Тверскому бульвару.

За спиной усиливается гул. Сзади толпа. Я вдруг падаю, цепляюсь за что-то ремнем, и он, непонятно как, сползает с брюк. Мазанов замечает натянутый между деревьями трос. Я поднимаюсь, забыв о ремне, бегу за Мазановым.

Улица Горького. Людей с плакатами и флагами с проезжей части теснит милиция.

Мазанов предлагает пилить дерево смерти ножовкой.

На торжественное открытие первого ресторана Макдоналдс в СССР приглашены двадцать два миллиардера и концертный хор Капеллы Мальчиков.

Когда мы споем, можно будет съесть сколько угодно.

Нинель Давыдовна боится, что мы набросимся на еду и опозоримся.

Ванильный коктейль — очень вкусный. Биг-мак — очень вкусный. Картошка — очень вкусная. Филе-о-фиш — очень вкусный. Кока-кола — с настоящим льдом. Гамбургер — очень вкусный. Мороженое — плохое.

Миллиардеры — обычные люди.

Нинель Давыдовна — сука.

Когда мы свалим дерево смерти, умрут: Коновалов, Цыпленков, Нинель Давыдовна, Лидия Александровна и директриса.

Когда упадет дерево смерти, не станет Капеллы Мальчиков.

Мазанов принес ржавую ножовку и треугольный напильник. Отец показал Мазанову как точить ножовку. Надо провести напильником по каждому зубцу, с двух сторон.

Вместо уроков всех школьников и учителей собирают в спортзале.

Директриса говорит, что двоих учеников видели вчера стоящими на коленях перед очередью в Макдоналдс, они просили жвачки у иностранцев.

Я добываю электричество на хоре. Если потереться задом о школьный стул, а потом прикоснуться к заклепке, которая крепит деревянное сиденье к металлическому каркасу — ударит током. Мазанов тоже добывает электричество.

— Встать! — велит Нинель Давыдовна. — Вон отсюда, быдло! В хор «Б»!

В ларьках продают сладкие ликеры разных цветов. Мазанов любит молочные, а я предпочитаю зеленый яблочный ликер в литровых бутылках, его можно пить стаканами в туалете.

Младшие стоят за дверью и шепчутся:

— Там эти… Мазанов: старшие!

Мы пилим дерево смерти по окружности. Выпиливаем куски. В двух-трех местах приблизились к сердцевине. Когда дует ветер, дерево скрипит, но не поддается. Мазанов предлагает залезть повыше и раскачаться.

Я становлюсь ногами в пропил, обнимаю ствол. Мазанов забирается мне на плечи, дотягивается до первого сука, помогает мне. Лезем выше. Раскачиваем.

Дерево смерти ложится кроной на красную кирпичную стену.

Срываясь, я вдруг понимаю, что это задняя стена одного из зданий, в которых размещается музей Революции.

Ни Капеллы Мальчиков, ни Нинель Давыдовны, ни Цыпленкова, ни Коновалова, ни Лидии Александровны, ни директрисы…

Белорусский вокзал. Я опомнился. Мазанов лежит на полу в бытовке. Я сижу за столом: домино, пепельница, стаканы, сок, водка, красное лицо обходчика путей, еще одно. Кто-то толстый, похожий на Цыпленкова, сидит верхом на беспомощном Мазанове и издевательски шлепает ладонями ему по щекам. Мазанов, верно, виноват.

Но все-таки Мазанов — мой школьный друг.

Я встаю. Кто-то в синей спецовке бьет меня в лицо. Я падаю на стол, хватаю бутылку водки, разбиваю. В руке — розочка.

Пахнет спиртом. Обходчики путей пугаются. Мазанов сталкивает толстого.

Бежим на площадь. Поздно. Темно. Метро закрыто.

У входа собираются бомжи, шпана. Лучше уйти.

Угощают.

Мазанов качается, но пьет. Я тоже.

Рядом кто-то хвастает связкой церковных свечей и раздает всем, кто подходит.

Вскоре под колоннами светлеет.

Мазанов негромко начинает петь:

— Сла-а-вься, славься…

ШАМОТА

Устроиться шамотником на теплотрассу Гошу надоумил его однокурсник Вася, дальний родственник начальника СУ-160.

В семь утра Гошу подбирал автобус на кольцевой автодороге в районе Жулебино. Пока ехали на генеральный объект в Бибирево, Гоша спал. В бытовке переодевался в комбинезон, резиновые сапоги и спускался с рабочими под землю.

Монтажники рыли траншею, клали трубопровод и закрывали все сверху бетонными плитами. Шамотники обматывали трубы стекловатой, оборачивали металлической сеткой и фольгой.

Раньше «на шамоту» сгоняли зеков, солдат. Они трудились под землей, по колено в воде, сталкиваясь бритыми головами в скудном свете бензиновых горелок, и в спертом воздухе искрилась взвесь от стекловаты. Сейчас в шамотники идут хохлы, молдаване. Москвичи в бригаде: Гоша, Вася и Марусев.

От стекловаты чесалось тело. Первые дни Гоша работал в перчатках, и зря, было только хуже. Кожа покрывалась мелкими волдырями, в носу хрустело, а умываться горячей водой не рекомендовалось, — в расширенные от тепла поры глубоко проникала стеклянная пыль. И, казалось бы, — страшно. Но уже через месяц, в выходные, Гоша скучал без ваты. Хотел мять ее, гладить, чувствовать покалывание на ладонях; хотел катать из нее шарики, медленно разрывать, любуясь длинными волокнами. Эту загадочную притягательность теплоизоляционного материала Марусев потом объяснял привыканием нервных окончаний к легкому раздражению, от чего, якобы, возникала зависимость.

Поначалу Гоша держался вместе с Васей. Тот был юркий, наглый парень с выбитыми передними зубами. Еще в шестнадцать лет Вася выпросил у старшего брата его красную «шестерку». Разъезжая по улицам Железнодорожного, он тормозил возле каждой девушки, стоящей на тротуаре, высовывался в окно и предлагал совокупиться. Такие ухватки Гоша не одобрял, но он все равно дружил с Васей, да и барышни порой все-таки садились в его обшарпанную машину.

Вася научил Гошу спать на трубах, свесив вниз конечности, как ленивец в шанхайском заповеднике, научил делать трезвый вид, хорониться от начальства в колодцах, но в нужный момент изображать, что шамотник ты старательный.

Марусева рабочие прозвали Чернокнижником. Он давно работал на теплотрассе, людей сторонился и постоянно читал: в обед, на перекуре, за работой.

Когда надо было заносить тюки со стекловатой в тоннель и по цепочке распределять их вдоль километрового участка еще не изолированного трубопровода, Чернокнижник выбирал светлое место рядом с переноской. Однажды Гоша оказался сразу за ним в цепочке. Он подносил ему связанные проволокой тюки, и Чернокнижник отрывался от книги лишь тогда, когда Гоша подходил к нему вплотную.

Гоша привык, что если подносишь стекловату человеку, тот движется тебе навстречу, ободряюще смотрит, протягивает руки, и в этот момент тебе ясно, что ты не в одиночестве борешься с колющимся желтым рулоном. Но Чернокнижник читал. Он забирал вату, глядя в страницы, и старался поскорее отнести ее следующему рабочему. Гоша злился, и, стараясь помешать Чернокнижнику, вдвое быстрее подносил тюки.