Погружение (СИ) - Аверин Евгений Анатольевич

— Не отпустят, — мне не понравился такой переход. И все в ней не нравится.

— Да отпустят. Брат сидел даже по уголовке. Выпустили. Мне следак сам сказал, что формальности уладят и все. Так что через пару дней дома буду. Если кому надо маляву передать, могу прихватить с собой. На выход не обыскивают.

— Не кому мне писать.

С наступлением темноты послышался крик: «АУЕ, братва, налаживаем дороги». И тюрьма заголосила на разные манеры. «Еще давай. Дома, дома! Четыре три ноль. Говори. Лови коня». Уснуть в таком гаме невозможно. Орут на продолах — камеры переговариваются между собой. Сквозь крики слышу: «Один ноль один, один ноль один…». И вдруг доходит, это же номер камеры, где я сейчас. Вскочила, подошла к двери. «Не отвечай, — шепчет Вика, — там мужики одни, привяжутся».

Я прильнула к косяку:

— Один ноль один, говори, — на том конце повисло молчание, выхватываю отдельные слова «бабы, что-ли?».

— Здорово.

— Здорово, — мой тоненький голос влился в общую симфонию. И приглушил ее. Не ожидали в этом корпусе девчонок.

— Вас сколько?

— Двое.

— Как звать?

— Маша, — так громко орать уже не получается.

— Маша, сейчас коня пришлют. Курсани в маляве, что и как. Что за беда, там. И кто с тобой, тоже.

Через десять минут над окошком орут, но доносится тихо. Это с третьего этажа. Над нами никого, значит, нет. «Один ноль один». Отзываюсь. Спускается черный мешочек на тонкой веревке. Это носок! Окно зарешечено с двух сторон. Моя рука не дотягивается. «Не могу достать» — кричу. «Сверни листы какие-нибудь», — разбираю ответ. Вырвала из альбома листок, свернула в трубочку. Удалось зацепить. Тащу на себя. Развязываю и достаю маленький бумажный скруток. Носок уезжает.

«Здорово, девчонки. Курсаните для положенца, кто вы и что за беда. И почему вас на остров сегодня заперли. Сверху и с боков от вас никого нет». Последние слова написаны почти с претензией. Достаю тетрадь, которую на всякий случай взяла, письма писать, и ручку. Вика хмурится: «Ничего я не буду мужикам писать». На маленьком листочке пишу: «Мария Викентьевна Макарова, статья шестьдесят четыре УК РСФСР, заехала сегодня. Другая писать не хочет, зовут Ольга, говорит, что за антисоветскую агитацию, сидит десять дней». Подхожу к окну. У нас один ноль один, значиттретий этаж над нами три ноль один. Так и кричу. Отзываются не сразу. Но коня спускают. Вкладываю в носок свою записку и отправляю первую в жизни тюремную почту.

Через час меня выкрикивают в коридоре.

— Говори, — отзываюсь на местный манер.

— Маша, твоя соседка заехала сегодня около десяти утра. Пайку не получала до ужина, на прогулку не ходила. В обед опера заходили. Ты все поняла? — невидимый голос с небольшим акцентом, — меня Гурген зовут. Если что надо, скажи.

— От души, Гурген, — вспоминаю, как благодарила за сигареты Роза.

Ольга сидит, поджав ноги.

— Я все понимаю, работа такая, — пародирую волка из мультика.

Утром в шесть разносят завтрак. Сладкая пшенная каша, хлеб и чай. В решку заглядывает красное лицо:

— Макарова, на слежку сейчас.

— Простите, куда?

— На следственные действия. Собирайся. Тебя прямо к кобыле выведут, около восьми готова будь.

— Кобыла, это машина. Прямо к ней лучше, чем полтора часа на вокзале сидеть, — говорит Вика, — а на меня не обижайся. Не знаешь ты всего. Тебе, может, здесь и лучше.

Я не отвечаю. Съедаю кашу, выпиваю чай. Посещаю туалет.

За мной пришли в девять. Сразу уехать не получилось. Завели на вокзал. Видно, что народ давно сидит. Увидела знакомых Розу и Аню. Встретили, как давнюю подругу, обнялись. Поговорили о разном полчаса. Потом сотрудница провела к ЗИЛу. Вновь отдельная железная кабинка. Между собой охранники называют ее стакан. В стакане и поеду.

Выводят из машины. Сбоку от входа вижу маму с доцентом. Их зачем приплетать? Козлы! Спокойно, Маша. Они только этого и добиваются. Наверняка, специально пригласили. Или даже вызвали.

Знакомый кабинет.

— Вот, Мария Викентьевна, — следователь смотрит, склонив голову на бок, — я всеми силами хочу вам помочь. Я даже дам небольшое свидание с мамой, вещи передаст, поговорите. И очень рассчитываю, что вы это оцените. У нас тут есть подсобка, там посидите, потом поговорим.

Меня отводят в комнатушку рядом. Заходит мама. Мы обнимаемся и обе плачем.

— Доченька, что они хотят?

— Не знаю, давно бы уже отдала все, что попросят, — краем глаза смотрю, где может быть микрофон. Наверное, под столом.

— Александр Павлович объяснил, что ты шпиону помогала. Так я и знала, что все эти помощи добром не кончатся.

— Можно было и добром, но меня такие условия не устроили, — я справляюсь со слезами, — давай, не будем про это. Как ты, как Владимир Михайлович?

— Ночь не спали. Он всех знакомых на уши поднял, — мама наклонилась к самому уху, — говорят, большие игры. Не в тебе дело. Под гребенку попала просто. Там тяжело?

— Нормально. Везде люди живут. Но приятного мало. Но я все равно не буду брать на себя то, чего не было.

— Мы вот тебе еще принесли, — мама протягивает пакет, — там кипятильник, еда. Ты голодная?

В этот момент в дверь стучат. Мы обнимаемся и целуем друг дружку.

Я сижу напротив следака.

— Поймите, Мария, я хочу вам верить. Но есть начальство, в том числе, московское, которое сопоставляет факты. И которому нужна завершенность и понятность во всем. Ладно, нет у вас ничего, что передал резидент. Но ведь могло быть? Могло. Вы даже не знали бы, что это. Были, так сказать, в неведении.

— Я и сейчас в неведении. В полном.

— Речь про другое. Вы могли по незнанию выбросить непонятную вещицу в Волгу. Понимаете, на что намекаю? От чувства брезгливости к иностранному шпиону. Не смогли преодолеть, так сказать. И если мы так напишем, то многие вопросы отпадут.

— А другие вопросы появятся. Особенно, у Анатолия Ивановича, который скажет, что я таким образом скрыла, уничтожила и покрывала.

— Тут тонкая грань. Наличие преступного умысла. Суд может его и не увидеть.

— Я не буду говорить то, чего не было.

— Обдумайте мое предложение. Это выход для всех. И для вас путь на свободу.

Я сижу на вокзале. Одна. Там тоже есть туалет. Сумку даже не досматривали. На деревянной лавке разложила добро. Четыре пачки сигарет. Четыре спичечных коробка. Кто-то опытный консультировал маму. Палка сырокопченой колбасы. Я ее не ем, но мало ли. Она долго не портится. Конфеты «Коровка» и карамель «Сливочная», по килограмму. Два килограмма баранок и сухарей с изюмом. Три пачки печенья «Юбилейное». Четыре цыбика чая грузинского первого сорта. Четыре головки свежего чеснока. Две пары носков, две майки, двое трусиков. Большой пакет набрался.

«Макарова, на выход». Камера пустая. Понятное дело, наседка улетела. Возле стола есть розетка. В кружке ставлю воду кипятиться. Взгляд падает на майки, уложенные мамиными руками. И тут меня прорывает. Сдерживаться больше нет сил. Вою в голос, уткнувшись в подушку. Обидно. И больно.

Вода вскипела и остыла. И я успокоилась. Докипятила и бросила щепотку чаю. Дядя Вася рассказывал, что это просто чай. А есть «купчик» — крепкий очень. Еще есть чифир. Если рассматривать чай, как лекарственную форму, то это настой листьев чайного куста. А вот чифир — это отвар. То есть, для того, чтобы вышли недоступные при обычном настаивании вещества, надо прокипятить. Попробовать, что-ли? Раз уж в тюрьму попала. Не буду, говорили, что вредно.

Принесли ужин. Ближе к ночи пришла проверка. Три тетки в форме с колотушками. «Выйти из камеры, лицом к стене». Стук стоит. Колотушка похожа на большую киянку на длинной ручке. Такой деревянный молоток. Им лупят по кроватям, столу, решетке. На случай, если я что-то спрятала или подпилила прутья, чтобы сбежать. Эти проверки издалека слышно. Открывают двери камер, потом стуки. Все ближе и ближе. Пока не щелкнет глазок на двери и не загрохочут замки.