Погружение (СИ) - Аверин Евгений Анатольевич

— У вас есть кипяток?

— Не предусмотрено, — обрывает меня следователь, — ничего нового сказать не хотите?

— Нет.

— Очень плохо, что до вас не дошла вся серьезность положения.

— Дошла. Но врать я не буду. Ничего у меня нет.

— Нет, не дошла! Но время подумать будет. Отпустить мы вас не можем. Санкция на арест у прокурора получена.

— Арест? А как же адвокат? И на основании чего? — вспоминаю скудные кусочки информации про отношения с государством.

— Фильмов западных насмотрелись? У нас защитник предоставляется после предъявления обвинения. То есть в суде. А на этапе предварительного следствия вам именно не положено.

— Можно позвонить хотя бы?

— Нельзя. Читайте постановление.

«Возможно, причастна к противоправной деятельности, предусмотренной статьей…в качестве обвиняемой…». Туман в голове. Реальность меняется, нужно время на осмысление.

После всех подписей, сижу около часа. Потом меня отводят вниз и передают трем милиционерам в форме. В отдельной комнате обыскивают сумку. Объясняю, зачем вата. Ее потрошат на мелкие кусочки. Сухари ломают пополам, батон тоже. Меня обыскивает та же тетка. Ведут на улицу. Там стоит ЗИЛ. В кунге маленькое зарешеченное окошко на двери. Дверь открывают. Внутри кабинки из железа. В одну из них сажусь я. Дверь кабинки закрывается. И кунга — тоже. Двигатель заурчал. За шумом дороги чувствую, что не одна. Кто-то еще есть. Но позвать не решаюсь.

В маленькую щель видно кусочек зарешеченного окна с проплывающим небом. Тень надвинулась. И лай собаки. Ненавидящий такой лай. Догадываюсь, что ворота, осмотр машины. Еще немного и дверь открывается. Во время. Очень жарко и душно. После деревни — настоящая пытка. Лязгает дверь моей кабинки. Спрыгиваю на щебень, жмурюсь от света. «Пошли» — командует толстая тетка в форме. Здесь все в форме. Странно, но я не чувствую от них особой злости. Просто мрачные служители тьмы. Наверное, таких описывали древние греки при сошествии души в подземное царство. Очень похоже, кстати. Со мной из машины вылезли цыганка и поблекшая, несчастного вида девушка. Интересно, у меня какой вид? Цыганка, на правах опытной, роняет: «На вокзал, что ли?», но вопрос повисает в воздухе. Не так страшно в компании. Заводят в камеру со скамейками по стенке.

— Это и есть вокзал, — просвещает цыганка, — здесь ждут. Я — Роза. А вы кто и за что?

— Меня Вика зовут, — представляется девушка, — двести двадцать четвертая. За мак.

— Знакомое дело. А ты?

— Я Маша Макарова. Шестьдесят четвертая.

— Это еще что? Политика?

— Ага. Измена родине.

Роза посмотрела с уважением, потом скользнуло недоверие.

— За политику отдельно посадили бы. А за измену в Москву отвезли, — она всматривается в меня, — непростая ты девка, но не брешешь. На понт мусора тебя берут, раз здесь. Прессовать будут. Не ссы. У девчонок лучше условия, чем у мальчишек. Радости мало, но прожить можно. В трехэтажном корпусе будем. Вы с Аней вместе попадете, потому что первоходы. А мальчишки в корпусе подальше. Но сначала на карантин. Пара дней. Потом в хату поднимут. Есть курить?

— Нет, не курю.

— Плохо.

— У меня есть, — подает Аня голос, — только они ломаные.

— Понятно, что ломаные, если с воли. Давай такие, — Роза выхватывает из протянутой пачки несколько обломков покрупнее, — от души, подруга. За что тебя?

— Мой молодой человек, — замялась Аня, — бывший теперь. Попросил привезти для его друга пакет с маком, со стеблями. Он из него чернуху варит какую-то. Я собрала и привезла. Он мне за это шоколадку дал. Меня повязали сразу. А в шоколадке — деньги. Сбыт вменяют, хранение, перевозку и приобретение.

— Так ты деревенская, что-ли?

— В Гаврилов-Яме живу, — она опустила голову, — на окраине. Там, как деревня.

— Да знаю я этот городишко, — усмехается Роза, чиркая спичкой, — теперь девчули слушайте меня. О своей делюге трещать ни с кем не надо. Только с самыми близкими. В любой хате уши есть.

Глазок в двери лязгнул. «Макарова, на выход».

Отводят в отдельную комнату. Снова досмотр. Тетка щупает каждый шов, заглядывает в каждую дырку. Делают фотографию прямо и боком. Снимают отпечатки пальцев. Долго отмываю жирную краску под холодной водой. Приходит тетка в белом мятом халате: «Жалобы есть? Сифилисом, гонореей болела? Туберкулез?» Пометила в листочках и ушла.

Стою в коридоре, жду. Проверяют Вику, затем Розу.

«Вы двое — за мной» — командует тетка им.

«А эту не с нами?» — спрашивает Роза.

«Не твое дело».

Меня ведут минут через пятнадцать отдельно. И не в трехэтажный, а четырехэтажный корпус старинного красного кирпича. Двери без ручек. У надсмотрщицы специальный ключ, которым она брякает по двери. В конце коридора прапорщик среди груды белья. Я беру матрас, большую алюминиевую кружку, черную внутри, с перемотанной шерстяной ниткой ручкой, белье, полушку. У ложки черенок заточен, как отвертка. Тусклые желтые лампочки коридоров. «Стоять, лицом к стене» — командует тетка. Дверь лязгает. Я переступаю порог.

Стены камеры окрашены зеленным. Потолок высокий, беленый. Две двухэтажные кровати вдоль стены. Все железное. Ближе к окну стол со столешницей из деревянных досок. По обе его стороны соединенные с ним железные скамейки с деревянной доской сверху. В правом углу у двери отгороженный до потолка крашенными досками туалет. И здесь тот же запах, непередаваемый запах тюрьмы, который въедается в одежду, волосы, кожу, горьковато-тоскливый запах горя.

На ближней к окну кровати сидела женщина лет тридцати. Я сразу заметила «маску», которую та старалась надеть. Явно, то, что она изображала, не было для нее естественным.

— Здравствуйте, — поздоровалась я.

— Привет, проходи, занимай любую шконку, — простой текст был выдан с блатным таким напуском. Странно, я же не разборки пришла, да и не та фигура, чтобы авторитетом давить. Или та?

Я положила матрас на нижнюю и стала расстилаться. Кровать с широкими квадратными ячейками. Нога до бедра пролезет. Спать будет неудобно. И точно, матрас почти не смягчал сетку, проваливается в дырки.

— Как зовут? — продолжила знакомство соседка, — какая статья?

— Зовут Маша, вменяют шестьдесят четвертую, измена родине.

— Вот, гады, — не удивилась она, — только бы жизнь поломать. А что ошибки могут быть, про то не думают. Меня, кстати, Ольга зовут. А мне антисоветскую агитацию шьют.

— И такая еще есть? Я в уголовном кодексе не очень.

— Да меня отпустят скоро. Уже десять дней сижу. На работе кто-то наплел, вот и прихватили. А у них нет ничего. Так что чистой воды невиновница. У тебя как?

— Не знаю, — тянуло вывалить всю ту боль, что проникла в меня за последние сутки. Взгляд упал на тощую сеточку у ножки стола, других вещей у нее не было, — что-то вещей ты взяла мало.

— Так меня прямо с работы привезли.

Я закрыла кровать одеялом и легла сверху.

— О, на продоле шум, — отметила Вика, — камазы гремят. Ужин везут.

— Продол, это коридор, как понимаю. А камаз?

— Да любая емкость. У козлов — бочки железные, а у нас — кастрюлька.

Разговор не поддерживаю, боюсь сорваться и в слезах вывалить про себя все. Щелкнул глазок. Откинулась дверка лючка в двери. Я протянула свою миску. Две руки утянули ее и вернули с перловой кашей и куском рыбных консервов. В кружку налили горячего черного чая. Понятно, почему ручки обмотаны — чтоб не обжечься об алюминий. Выдали две середки черного хлеба. Вика тоже получила еду. Но как-то неохотно.

Я уселась и преступила к трапезе. Каша нормально сварена. Даже можно не опасаться за желудок. Хлеб мне не понравился. Попробовала корочку. Есть привкус чего-то незнакомого. Есть не стала. Чай оказался крепким и сладким. Жаль, что другой воды нет. Надо бы кипятильник с собой взять.

После ужина Вика завела разговор:

— Маша, раз ты по политике, то должна меня понять. Как думаешь, выпустят меня за границу? У меня в Дании родственники есть. И наследство оставили, дом в Копенгагене. Брат уже уехал по вызову. И я подумываю. Может, из-за этого весь кипеж?