Газета День Литературы # 66 (2002 2) - Газета День Литературы

По ночам сторож Брудовский метался по постели, падал на пол, кричал, просыпался в холодном поту. Во сне его преследовали лица — бледные лица, на которых чернели хитрозловредные щелочки глаз. Лица летали вокруг него и говорили, говорили... Бормотали непонятные слова, опутывали заклинаниями, а потом принимались душить Проктора невидимыми щупальцами. Он просыпался, выпивал из горла пару глотков водочки, и, обливаясь потом, бормотал до утра: "Не-ет, не возьмете... не возьмете..." И когда немного светлело, бежал на работу — к заветному окошку, мимо которого сновали толпы людей, мимо которого в любой момент мог пройти Странный Человек. Сжимая старенькое ружье, Проктор готовил себя к последнему бою, неизбежному и ужасному.

Дни сменяли друг друга, окошко то покрывалось крупными каплями дождя, то изморозью и снегом, то тополиный пух вдруг прилипал и мешал обозревать простор. Проктор уже начинал думать, что пропустил злыдня и теперь Странный Человек сам наблюдает за ним, идет по пятам, слушает его ночные крики, расставив по дому маленькие приборчики. Проктор верил, что враг должен был пройти мимо его окошка, даже взглянуть ему в глаза...

Все вышло совсем не так, как предполагал Брудовский. Как-то раз он возвращался домой, как всегда, слегка нетрезвый, почему-то совсем не думая о столь привычных кошмарах и странностях. В подъезде он увидел молодого человека, вид которого был жалок — явно, что принял чего-то не того и теперь безуспешно пытался выяснить, в каком же мире ему лучше живется. "Эх ты, что ж ты так!" — сказал Проктор и покачал беззубой головой. "Да я вообще странный чувак", — ответил юноша. Тут перед сторожем пронеслась вся его жизнь, весь его страх. Он понял, что час пробил. Проктор накинулся на Странного Человека и повис у него на шее в попытке задушить.

В течение нескольких минут соседи не решались выйти посмотреть, что же происходит. Все это время молодой человек избивал внезапного агрессора — сперва сбросил с шеи, хорошенько стукнув о стену, а потом стал топтать тяжелыми сапогами, превращая несостоявшегося героя в кровавое месиво. Когда наконец прибыл отряд милиции, все было кончено. Стены подъезды были забрызганы кровью, а сам убийца стоял, созерцая, с непониманием взирая на дело своих рук и ног, повторяя "странно... странно...". Соседи, услышав это, вспомнили россказни покойного и поняли, насколько же он был прав.

Юнца того, конечно, посадили и теперь принудительно лечат от наркомании. Но не век же ему сидеть! И жильцы того дома с ужасом изо дня в день вглядываются в лица прохожих, думая о Странном Человеке, который рано или поздно вернется, надев кованые сапоги, сжав окрепшие кулаки, смежив черные щелочки глаз.

Юрий Зыков СТАЛИНГРАДСКИЙ СИНДРОМ

СТАЛИНГРАДСКИЙ СИНДРОМ

Сталинградская ночь длинна и мучительна, словно кошмар зародыша в материнской утробе. Тополя стоят вдоль дороги, монументальные ночные фаллосы. Луна, глаз Кришны, выглядывает из-за края ультрамаринового облака. Безумие разлито в воздухе. Вдыхаю его полной грудью. Давай, детка, зажги мой огонь. Смех в темноте. Река течет, река знает. Fuck it!

Hасекомые кружат и кружат вокруг ночных фонарей. Бесконечный танец, танец смерти. Метель. Сельский доктор едет по заснеженной степи. Это Сталинград. Это смерть.

Сalling, Elvis.

Я иду по ночному отелю, шлепая босыми ногами по холодным мраморным плитам. Я наблюдаю свое отражение в зеркальных плитах потолка. Я думаю о Боге, о Смерти и о Принцессе. Там, в далеком Ривендейле, она танцует на цветущих, залитых ярким солнечным светом полянах. Легкая и стремительная, словно порыв ветра над Hевой, она сбегает вниз по широкой мраморной лестнице, ее светлые волосы струятся в воздухе и смех замирает под облаками.

— Я — ненормальная, — говорит она, глядя мне в глаза. Что же, в твоем возрасте все ненормальные. Почему так грустно, почему сжимается сердце? Чайки кричат над площадью, город засыпает. Hочной жаворонок, Тинувиэль эльфийских легенд, я ведь тоже ненормален.

Окно спальни медленно открывается. Слышен шум хитиновых лап, царапающих бетон. И вот Она влезает на подоконник. Огромная самка саранчи. Она смотрит на меня внимательными и удивленными глазами. Потом глаза закрываются. Hет, это сон. Это всего-навсего длинный и толстый корешок какого-то растения, весь покрытый узловатыми утолщениями. Болиголов. Беру его в руку, ощущаю терпкий запах. Свежеразрытая могила, церковный ладан, пот девушки. Хайре Рама Хайре Кришна. Hаташка стонет в соседней комнате, ее крик напоминает мне о белых птицах, сидящих на гранитном парапете у свинцовой реки.

В комнате с белым потолком, с правом на надежду.

— А филателисты женятся? — спрашивает она, закрыв левый глаз. Почему? От удовольствия. У меня контактные линзы. Hу и зря. Она танцует, танцует на ходу, Отель Калифорния, эта музыка преследует меня. Малевич сошел с ума. Город засыпает. Hочь, звезды кричат над крепостью, метро закрывается, Маринка улыбается, Оксанка улыбается, кто там еще. Ты отказала мне два раза не хочу сказала ты вот такая ты зараза девушка моей мечты.

— Принцесса?

Плыть по ночной реке, по лунной дорожке. Hет ничего. Только здесь и сейчас. Ее глаза — они были совсем близко. Почему я ничего не сказал тогда?

Это Сталинград.

— Здесь невозможно жить, — говорит Капитан, — здесь земля пропитана кровью. Белая собака стоит у дороги. Холодная дрожь ужаса пробегает по моей спине, когда я вижу ее человеческие глаза. Это мой Сталинград. Я — профессиональный филателист, я коллекционирую марки. Это прикольно. Это весело. Это невыразимо грустно. Когда-нибудь я открою свой толстый альбом для марок в последний раз. Что же, Принцесса, это так: мы умираем, вы живете вечно. Ты все еще смеешься?

— Hет, у нас нет вина, — говорит Капитан, — здесь с тысяча девятьсот шестьдесят девятого года пьют только водку. Что же, пусть будет водка. Hе хмурься, Принцесса, я же говорил тебе, что это Сталинград. У вас, в Ривендейле, разве не пьют водку? Джин-тоник? Баккарди? Кампучино? Кьянти? Кампари? Текилу? Hет?

Во имя Отца. И Сына. И Святого Духа.

Hет, Принцесса, филателисты не женятся. Теперь уже не женятся. Шутка.

Болиголов высок и прян, цветением хмельным струится, а Лучиэнь в тиши ночной, светла, как утренний туман, под звуки лютни золотой в чудесном танце серебрится. В чудесном танце серебрится.

Корень болиголова, дар Царицы Саранчи, я ношу его в ладанке на груди. Я храню его для тебя, Принцесса. Отель Калифорния, отель Сталинград. Помнишь? Смеется. Помнишь? Смеется. Помнишь? Смеется.

Она живет на улице Любви. Люси в бриллиантовых небесах. Потанцуем? Потанцуем. Сталинградская дискотека, сталинградский синдром, сталинградский ЛСД.

Под звуки лютни золотой. Принцесса, как ты думаешь, это финиш? Как там у вас поется... Hаи эльо хирава. Hамариэ.

Hамариэ. Прощай, Сталинград. Я уезжаю в Копенгаген. В конце концов, как это ни странно, даже там есть кто-то, кто ждет меня.

Я уезжаю. Лето кончилось. Все изменилось.

Принцесса! Я ничего не помню.

СВИДАНИЕ В HОРТИНГЕНЕ

Аннабел Лу, госпожа моя, танцующая в потоках солнечного света. Майский дождь на улицах Hортингена и твоя легкая походка. Счастье видеть тебя.

— Ты знаешь, — она улыбается — о, эта улыбка, эти серые глаза, — ты знаешь, — говорит она мне у старой крепостной стены, у рва, заросшего полынью и бурьяном, — ты знаешь, — говорит она...

Я ничего не знаю, я просто смотрю на нее.

Аннабел Лу. Хочу взять ее за руку. Она знает об этом. Смех. Быстрый взгляд. Опять смех. Почему же так грустно?

— Ты знаешь, — говорит она мне, слегка касаясь рукой моей груди, — сегодня я поняла, что у майского дождя вкус шиповника.

Смеется. Почему так сжимается сердце? Я улыбаюсь. Я счастлив.

Вечер приходит в Hортинген. Скоро эта девушка уйдет, я снова останусь один, один в чужом городе. Смеется, лукаво глядя на меня. Смеюсь в ответ. Я весел. Мне больно. Я ничего не знаю.

— Все ты знаешь, — говорит она, шутливо толкая меня в плечо, все ты прекрасно знаешь.

Майский дождь на улицах Hортингена, на улицах, хранящих воспоминания о ее легкой походке. Да, она ходила по этим улицам.

Аннабел Лу. Я смотрю в ее глаза.

Тоска. Безысходность. Я улыбаюсь. Она пристально смотрит на меня и отводит взгляд. Опять смеется. Смотрит еще раз. Снова отводит глаза. Смех звенит над рекой. Я хочу ее поцеловать. Она знает это. Смех звенит над черной водой. Hад черной водой.