Любовь. роман - Татьяна Столбова

– Гуляю, – коротко ответил Коля.

Он был рад Ромашинскому, он даже, наверное, именно его и хотел бы видеть сейчас. Не для того, чтобы вновь вернуться к разговору о повести эмигранта и дурацком выступлении на семинаре Светки Галушкиной. Эту тему Коля уже закрыл. Ему просто приятно было встретить этого человека, ясного и простого, которого за два с лишним года привык считать не только своим преподавателем, но и товарищем.

Ромашинскому было лет пятьдесят пять, не меньше. Он и выглядел на этот возраст – морщинки лучиками у глаз, седина в усах и бородке; только светлые живые глаза его были молодые. Со студентами он общался на равных. В этом никогда не чувствовалось снисхождения, потому, видимо, что Ромашинский сам себя ощущал двадцатилетним. И его «ты» никого не обижало, даже самых надутых и взрослых.

– А я живу неподалеку. Вон там.

Ромашинский махнул рукой в сторону дома Лю, скрытого другими домами, и Коля подумал: вот бы он жил там, вот бы он был ее соседом, а не тот артистический красавец. Тогда можно было бы приходить к нему в гости, стать в квартире своим человеком и каждый день сталкиваться в коридоре с Лю… А впрочем, нет, Коля не имел никакого желания сталкиваться с Лю в коридоре. Если бы в другом месте… Например…

Тут Ромашинский назвал свой адрес – улицу, перпендикулярную почти Арбату, и Колина фантазия тотчас утихла.

– Как дела в институте?

– Ничего. Ничего, Юрий Борисович, – сказал Коля и задумался: а правда ли «ничего»? В последнее время учеба шла со скрипом, было скучно, а творческие семинары вообще надоели. – Скучно только.

– Бывает, – произнес Ромашинский с улыбкой. – Ну а что твой рассказ? Закончил?

– Нет. Новый начал, но пока не получается.

– Получится. Не спеши, старайся почувствовать себя, мысли свои анализируй, даже абсурдные. И не пытайся повторить «Греческого героя». Работай так, будто его не было. Помнишь, мы с тобой говорили о Толстом?

– Смутно. О Гончарове – помню, а о Толстом смутно.

Ромашинский рассмеялся и откинулся на спинку скамейки.

Коля вдруг позавидовал ему, его четкому представлению о жизни, его доброму отношению ко всем и каждому в отдельности заранее, априори. Ромашинский готов был верить и доверять любому, и это при том, что и в юности, и в зрелости натерпелся от всякого рода чинуш и равнодушных. В застойные годы он много писал об одном прозаике, малоизвестном, но очень талантливом. У прозаика вышло всего две книги, членом Союза писателей он не был, жил в маленьком русском городке, провинциальном по самой сути своей, давно и тяжело болел, и единственно жена его всегда находилась рядом.

Ромашинский принимал в жизни прозаика непосредственное участие: привозил ему редкие лекарства, договаривался с московскими врачами об обследовании, помогал деньгами, и главное – сочинял о нем искренние и эмоциональные статьи, что было невыгодно и в материальном смысле, и в смысле карьеры, так как этого писателя официальный литбомонд не любил и потому не замечал.

Коля читал книги прозаика, обе о войне, которую тот прошел от начала до конца. И понимал, почему Ромашинский бьется за него. Так честно и мужественно писали многие прозаики-фронтовики, но у этого были еще тонкость и точность чувств, делавшие его произведения вневременными.

Когда прозаик умер, Ромашинскому было уже за сорок. Он многое мог еще сделать, но уже не на многое мог рассчитывать. Его долго и с удовольствием «ели» собратья по перу; он всех прощал; он говорил о людях только хорошее и всегда находил оправдание любому. Вот чего Коля не понимал и не желал понимать, хотя знал, что в этом была мудрость, свойственная лишь очень чистым и добрым людям. Себя Коля к таковым не относил, а по молодости лет вообще стыдился четких и ясных определений, предпочитая усложнять и чувство, и понятие, и мысль. Так казалось естественнее почему-то.

– Юрий Борисович, я слышал, в одном издательстве собираются выпускать… – и Коля назвал фамилию того прозаика.

– Да, – кивнул Ромашинский. – Я принес им три его повести, понравилось, в январе, думаю, уже книга выйдет.

Несмотря на свое отношение к Ромашинскому, Коля не мог решиться предложить ему вина, и одному пить было неудобно. А тут появился повод.

– Надо отметить такое событие.

Коля приподнял бутылку и вопросительно посмотрел на преподавателя.

– Вот в январе и отметим, – снова улыбнулся Ромашинский и встал. – Ладно, Коля, мне пора. У тебя мой телефон есть, звони, если что…

* * *

В последующие дни Коля дважды заходил к Лю, но так ее и не застал. Соседа он тоже не видел. Дверь просто никто не открывал.

Неделя прошла быстро. Коля наконец вошел в привычную колею, начал учиться, написал письмо родителям, навестил Алешу и съездил к Наде. Разговор дался ему трудно, да иного он и не ожидал. Надя стояла перед ним потерянная, молчала, а он мямлил объяснения и извинения и ненавидел себя как последнего подлеца. Когда он уже уходил, Надя тихо сказала: «Ну, так, значит… До свидания, Коля. Звони, если что…». Он качнул головой, сам не понимая, означало это согласие или, наоборот, отказ, и, не вызывая лифт, побежал по лестнице вниз.

Надины последние слова, в точности такие, как слова Ромашинского, сказанные ему на прощание, Коля воспринял как некий знак. Мол, есть люди в его жизни, с которыми он все равно когда-нибудь встретится, и неважно, когда. Важно, что они остаются с ним, в его душе и в его памяти. Конкретно к Ромашинскому это, конечно, не относилось – Коля и так видел его раз в неделю на занятиях по текущей литературе. И все же глубинное значение имело и в Колином восприятии этого человека тоже.

Затем произошло сразу два знаменательных события, которые отвлекли Колю от грустных и прочих мыслей. Во-первых, Портнов переехал жить к Анжелине. «Ненадолго, – сказал он, собирая вещи. – Отдохнуть от общаги надо, засиделся…» И Коля остался в комнате один.

Во-вторых, в общежитие наведался Чичерин и сообщил, что на старшего Леонтьева завели дело и скоро, надо полагать, будет суд. Коля в составе большой делегации (Бортников, Портнов, Ванюша Смирнов, Саня Вяткин, Гопкало, Ильенко, Чичерин и Боброва) несколько раз ходил к следователю, к адвокату и к Кутикову. Кутиков был главным свидетелем обвинения, и его, в общем, не составило труда уговорить переменить показания. Следователь со странной фамилией Гжель-Пушкин разговаривал неохотно, то насмешничал, то грубил, и Портнов чуть не дал ему за это в глаз. Хорошо, Коля был начеку и вовремя схватил его за руку.

Конец ознакомительного фрагмента.