Волшебные сказки Азерота - Стив Данусер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я металась и ворочалась, пытаясь вырваться из воспоминания и погрузиться в блаженную тьму, но память не уступала.
Моя сестра танцует впереди, бесстрашно ступая по высокой траве. Дикие белые розы и сверкающие алые кровопийки касаются ее босых ног. Она держит в руках сплетенный из них венок и с легкостью прыгает по камням на отмели реки.
– Подожди! – кричу я ей. – Подожди меня. Я еще маленькая. Мне тебя не догнать!
И она ждет, смеясь и маня меня ближе. Я сажусь рядом с ней на корточки. Я не слышу звуков большого города. Я не вижу бурлящей в нем жизни и суматохи. Мои уши ловят лишь ее частое, легкое дыхание, и я вижу лишь искорки в ее озорных серых глазах. Мы клоним головы поближе друг к другу; ее лицо обрамлено волосами цвета сладкой мякоти поздних яблок, а мое – белыми, как залитый звездным светом снег, локонами.
– Давай я тебе кое-что покажу, – шепчет она.
Сестра расслабляет свое длинное, гибкое тело от макушки до пальцев босых ног. Выражение ее лица становится таким мягким, что мне кажется, если я ее коснусь, оно растает под моими пальцами, растопится, как мед под дождем. Даже в острой линии ее подбородка я вижу столько умиротворенности и доброты, что мне хочется плакать. И вот, когда слезы уже готовятся потечь из моих глаз, моя сестра мягко, медленно окунает руку в речную воду и зачерпывает в горсть сверкающую серебристо-белую рыбку. Мне кажется, что это мифрилоголовая форель, но она еще совсем маленькая, и понять это трудно. Она смотрит на мою сестру своими темными глазами и тычется в ее ладонь, покусывая губами кожу. Вода утекает сквозь пальцы, снова попадая в стремительный поток.
– Это волшебство? – затаив дыхание, спрашиваю я.
Сестра отрицательно мотает головой.
– Тогда что? – говорю я, боясь дышать и своим неуклюжим, грубым сопением развеять чары. – Как у тебя получилось?
– Просто добротой, – говорит сестра.
– Ну а я считаю, что это волшебство, – упрямо настаиваю я.
– Возможно, – печально улыбаясь, говорит она. – Но остальной мир так не думает.
Она смотрит, как рыбка распахивает рот, пытаясь поймать воду, но находит лишь воздух и любовь. Рыбка не борется – любви ей хочется больше, чем жизни. Но трепыхания ее серебристого хвоста замедляются. И, возможно, моя сестра слишком долго наблюдает, как рыбка жадно глотает и извивается.
– Отпусти ее, – прошу я. – Мы не можем взять ее с собой. Это запрещено. И мама никогда не разрешит.
Сестра смеется. Момент разлетается лепестками цветов, опавших со сливового дерева. Она дает маленькой рыбке скользнуть промеж ее пальцев и вернуться в реку. Рыбка радостно бросается прочь, в зеленую глубину. Сестра встает, чтобы размять ноги… и оступается на скользких речных камнях. Я, не думая, протягиваю к ней свои тонкие руки, так быстро, что кажется, будто я сделала это еще до того, как она поскользнулась. И я ловлю ее, спасая от бурлящей реки так, как не смогла спасти, когда мы выросли. Ведь я была так далеко, когда она оступилась в последний раз.
Моя сестра снова смеется. Она кладет венок из диких белых роз и мерцающей кровопийки мне на голову, целует меня в нос, а затем снова убегает вперед, к сияющему бледному солнцу…
…и я проснулась с криком, и моя сестра все еще была мертва, и река нашего детства превратилась в давно зарубцевавшийся шрам, пересекающий разгромленный город, а маленькая рыбка и все ее потомки, барахтаясь, задохнулись на опустошенной земле.
К рассвету я сдалась. Когда я вышла из своей палатки, в военном лагере стояла тишина. Другие видели свои собственные сны, не менее горькие, чем мои. Теперь мне стали безразличны и они, и война. Она продолжит пылать со мной или без меня. Если Отвага не смогла ее остановить, то у Скорби не было никакой надежды. Мне больше было не за что сражаться, нечего хранить от разорения. Осталась лишь брешь в моем сердце. Лишь воспоминание о том, как сестра поднимает из воды ту крошечную сверкающую рыбку; оно повторялось снова и снова, и я думала, что лишусь рассудка под тяжелым взглядом ее понимающих серых глаз.
Раз песня, звучавшая в моей пронзенной груди, так отчаянно желала, чтобы я к ней прислушалась, что ж, пусть. Я отправлюсь за ней, куда бы она ни повела. Я заглушила голос разума, напоминавший о моих бессмысленных, ничтожных обязанностях, переживаниях и стремлениях, так же как я однажды заглушила шум оживленного, процветающего города. Мои чувства были открыты лишь голубой расщелине и леденящей песне ветра, гулявшего по холодной пустоши моего горя.
Песня повела меня далеко прочь от полей сражений, в леса настолько дремучие и густые, что туда не проникал свет, лишь светлячки плясали во тьме. Леса затем сменились пустынями, землей красной и растрескавшейся, словно с нее, как с рук прачки, слезла кожа. Там не было ни капли воды, чтобы смочить губы, и лишь мои собственные слезы падали на них. В тех местах я исхудала. Мои солдатские мышцы утратили твердость и плотность. Моя кожа облепила кости. Я не ела доброго дорожного хлеба путника, а ловила лишь то, что бежало, или плыло, или летело медленнее меня, и воспевала каждую кость моей добычи. Когда пустыня оборвалась на берегах широкой реки, я жадно припала к воде и пила, пока мне не стало дурно. Когда течение оказалось слишком бурным, я сложила плот из упавших ветвей, чтобы не рубить живых. А когда река измельчилась и стала ручьем, я поцеловала его серебристую рябь, благодаря за компанию, и пошла к высоким скалам.
Деревья сменились с раскидистых, пышных дубов на жалкие колючие сосны, у которых не было ветвей ниже, чем в десяти футах от земли. А затем исчезли и сосны. Хотя еще стояло лето, мороз покрыл землю инеем, а затем и снегом, тяжелым и безжалостным. И все же я продолжала прислушиваться к пустоте, которую оставила во мне сестра, и двигалась дальше, дальше и выше. Но как бы я того ни желала, мне было не уйти от плотских нужд. Я делала то, что требовала плоть. Когда я нашла врата из черного стекла, на спине моей была шкура черного волка, а в желудке – мясо белого медведя.
Пути дальше не было, не было и пути
