Северные баллады - Вера Скоробогатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дот
«Ей Богу, – клялся Лохматый, – девица как девица была, – в смысле, живая. Спальник ее, рюкзак – всё новое. Ну, ударил ее – сам испугался, что убил. А она упала и исчезла. Вместо нее финн из Шюцкора стоит, систему на меня направил. Я так и замер. Шевельнуться боюсь. А он посмотрел, посмотрел, зашел за сосну – и больше не появился. Только рогач на земле валяется…»
Из палатки слышался пьяный хохот.
«Больше не наливать», – вздохнул Антон.
Поисковая экспедиция, которой он руководил, проводила археологические исследования Карельского перешейка. Шестьдесят лет назад под Выборгом погибли тысячи русских и финских солдат, многие числились пропавшими без вести. Копатели, как они сами себя называли, хоронили останки, обезвреживали сохранившиеся боеприпасы и по ходу дела искали предметы, представлявшие разного рода ценность.
В плане стояла ДОТ «Сурмаярви – 3». Насколько Антон знал из архивных документов, эта огневая точка входила в состав крупного узла обороны «Сурмаярви» и прикрывала дорогу к железнодорожной развязке.
Узел состоял из нескольких ДОТов, окруженных галереями и траншеями. ДОТы-«миллионники» могли выдержать прямые попадания крупных снарядов. Они были, по сути, большими подземными крепостями и название свое получили от потраченных на постройку средств. Подходы к ДОТам блокировались колючей проволокой и гранитными противотанковыми надолбами. Господствующая высота 66.7, возле которой раскинули свой лагерь копатели, стала тогда местом жестоких боев. «Сурмаярви» пострадал от артиллерийского огня, а некоторые помещения советские сапёры взорвали после войны.
Одна из ДОТов имела три каземата. Два были теперь засыпаны, но сохранилась соединявшая их подземная галерея. Последний каземат находился дальше метров на тридцать и оказался почти не тронутым. После осмотра руин Антон предположил, что вход в первый каземат закрыт обрушившимся перекрытием, а внутри помещение цело. В нем могли находиться предметы снаряжения, оружие и останки гарнизона. Копатели попытались вскрыть вход в каземат лопатами, но масштаб разрушений был слишком велик. Они решили использовать экскаватор.
Отшельница
Олеся ела зеленую хвою. Держала во рту, пока та не становилась мягкой, и разжевывала. Сладковато-горькая масса со специфическим ароматом казалась вполне подходящим яством.
Олеся не сумела найти место, где лежали останки Юкки и где на нее напал перебравший «зеленого змия» человек. Но в километре от ели, под которой она очнулась, находился палаточный лагерь археологов. Олеся с осторожностью наблюдала за ними, ловила обрывки долетавших фраз.
Копатели расслаблялись, отдыхая от города. Они тоже любили лес, но не щадили его тишины, – орали, гоготали, матерились. Удивительно, почему она не услышала их раньше. Неужели настолько была поглощена собой?
Лохматый рассказывал друзьям о девице-призраке, о том, как она ущипнула его и растворилась в пространстве, а вместо нее появился финский солдат из далёкой зимы. Все смеялись, а Олеся замирала… Ей хотелось слушать об этом снова и снова. А еще любопытно было смотреть, как отвратительный с виду Лохматый, звучно выговорив очередную похабщину, начинал смеяться. Его лицо становилось по-детски ясным и привлекательным.
Судя по всему, Олеся получила легкое сотрясение мозга. Хотелось лежать. Она вышла к заросшей речушке. По берегам криво росли мохнатые ели и крупные лопухи. Среди скал ютилась темная, очень маленькая рыбацкая избенка с щелью вместо окна, покосившимися замшелыми стенами, грязным осевшим полом…
Олеся набросала туда побольше мха и пролежала двое суток. Приятно было валяться, вдыхая влажный, пахнущий зверобоем воздух и рассматривая протянувшиеся над головой паутинки.
Ночью полная луна озарила лес, и ее серебро укрыло, как инеем, цветы и хвоинки. В оконную щель просунулась усатая мордочка лисы. Зеленые глаза с укором взглянули на девушку, но в следующий миг уже с облегчением и удовольствием прищурились, как у поевшего сметаны кота. Зверь запрыгнул в избушку и улегся рядом с Олесей, прижавшись своим мехом к ее боку. Потом, подумав, прополз дальше и обвил хвостом ее ноги.
«Теплый мой! – воскликнула Олеся. – Ты – чудо!» Лис смотрел ей в глаза, словно пытаясь образумить и вложить в ее мозг нечто, ей недоступное.
«Пушок, ты когда-то привел меня к этому ножу… Зачем? – спросила она. – Если б не твой любопытный нос, ничего этого не было бы… Жизнь шла бы по более складному сценарию…»
Лисица тяжело вздохнула.
«Да, знаю, ты тоже был маленький. Ты болел… Ты попал в другой конец страны и ничего не понимал… Бедный лесной малыш… – Олеся погладила лисью шерстку. – Неужели ты никогда не простишь мои предательства? Ты – моя боль…»
На глазах зверя выступили слезы. Он переполз к груди Олеси и затих.
Она уткнулась носом в теплое пушистое тельце и ощутила сонное умиротворение: «Он со мной… Мы вместе… Остальное преходяще…»
Почувствовав себя лучше, Олеся отправилась за продуктами. Находившееся в пяти километрах садоводство вобрало в себя, как она узнала из разговоров копателей, много объектов «линии Маннергейма»9. Бывшие укрепления попали в зону застройки и стали недоступными для военных археологов. На месте боев, где остались тела солдат, Олеся увидела красующиеся за высокими заборами дачи, собачьи будки, сортиры и бани.
«Неужто хозяевам не являются призраки? – вдруг подумала она. – Не с целью напугать или пообщаться, а хотя бы с просьбой не осквернять прах?»
Однажды к юной девушке, развалившейся в гамаке и жующей яблоко, подойдет усталый, обмороженный, заросший, но всё же красивый молодой человек в военной форме и скажет: «Пожалуйста, попроси отца перенести гальюн правее… А то грустно мне…»
Солдат попробует дотронуться до нее. Она, обомлевшая, замрет в испуге, но не почувствует прикосновения и испугается еще больше. Мать, собирающая крыжовник, воскликнет: «Что с тобой, Оля?» Оля расскажет о видении, и на следующий день ее повезут к психологу. Потом она скажет всем, что забыла о призраке, но будет вспоминать солдата…
Жизнь остаётся жизнью. Прошлая боль, судороги ужаса перемешиваются в ней с юмором и нежными чувствами. Парень-призрак был бы рад, если бы Оля читала в траве над его могилой книжки и пела песни. Если бы Олины родители занимались рядом с ним любовью. Это услаждало бы его молодую, не успевшую насытиться душу. Он чувствовал бы биения живых, счастливых сердец…»
Трое
Время от времени Олеся виделась с Юккой. Их странные встречи становились всё более похожими на свидания. Она надевала его шинель в знак своей неопределенной, но острой симпатии и собирала полевые цветы. Потом передавала букет в синеющие от холода руки Юкки; он бережно прятал цветы за пазуху… Наверное, финны считали Юкку помешанным: он разговаривал с пустотой.
Иногда перед Олесей вновь представали картины затиший и боёв.
«Ур-ра!» – одиноко и нелепо кричал кто-то, но его вопль подхватывал другой человек, за ним еще несколько… Топотом и криком «ура» солдаты побеждали свой первый ужас.
Они путались в полах шинелей… что-то разрывалось рядом… В снегу оставались несколько человек, брошенных, как полупустые мешки…
Встречи Олеси с Юккой были короткими и зависели от хода боев. Порой он появлялся с синяками или в крови, и Олеся особенно ясно понимала: его нет… Однажды уже она видела его мёртвым… Не пламя великих походов отражалось на его лице, а равнодушие крайней усталости. И только присутствие Олеси оживляло его глубоко запавшие, словно подернутые мутной пленкой глаза…
Меж тем Маннергейм понимал, что русские измотаны, обморожены, что их артиллерия израсходовала боеприпасы, а танки – горючее. Он знал со слов пленных, что среди русских случались отказы идти в бой, и это влекло за собой множество смертных приговоров… Он посчитал, что пора переходить в наступление. Однако вскоре выяснилось, что шансы на успех невелики. Финны тоже дошли до предела усталости, неделями не отсыпались, и ничего, казалось, не могло заставить солдат взбодриться.
Лишь егерь Юкка улыбался, пряча у сердца новый букет полевых цветов.
«Как ты живешь среди войны? – с замиранием спрашивала Олеся. – Как тебе удаётся улыбаться среди ужаса и страха?»
«Мой страх привычен, – отвечал егерь, не сводя с нее своих светлых глаз. – Зачем говорить об этом? Пока я есть – смерти нет, когда она придет – меня уже не будет…»
Постепенно финской армии стало не хватать людей, и фронт растянулся. Отступление казалось неизбежностью.
Однажды Олеся увидела, как русский танк подтащил к финской ДОТ сани с красноармейцами. Пьяные финны играли на гармошке и весело кричали из дота: «Русся, сдавайся!» Но красноармейцы подвезли тол и подожгли бикфордовы шнуры.
И снова смерть уносила молодые жизни. Смерть одного человека – трагедия, гибель тысячи человек – уже статистика. «Как живут после этого командиры?» – не понимала Олеся.
