Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

– «Я легко заставлю Джека запомнить, что это ты заставил меня на такое пойти», – говорила она твоему папе, – рассказывал Джеку Нико. – «Ты так любишь проституток, Уильям! Ты даже играешь для них на органе! Ну так подумай, каково будет Джеку знать, что я пошла на панель из-за тебя? Из-за того, что ты отказался играть для меня?» Такие вот речи вела твоя мамочка.

Нико объяснил Джеку, что Уильям играл для проституток исключительно из религиозных соображений:

– Он был фанатик, но в хорошем смысле слова.

Уильям настоял, чтобы в церкви служили специальную службу для проституток – поздно ночью, когда они заканчивают работать. Он хотел, чтобы шлюхи знали – рано утром Аудекерк принадлежит им, он играет именно для них. Он хотел, чтобы они приходили в церковь за умиротворением (которое наступает, когда слушаешь органную музыку, так он считал); он также хотел, чтобы они молились. Он, конечно, мечтал, чтобы они бросили свое занятие, но никогда не говорил этого прямо – он проповедовал только музыкой, и никак иначе.

В Аудекерк нашлось немало противников идеи открывать двери церкви для шлюх, но Уильям в один миг заставил своих критиков замолчать, напомнив им пример святого Игнатия Лойолы. Уильям Бернс сказал церковным ханжам, что видит на улицах Амстердама зло куда худшее, чем то, что открылось глазам святого Игнатия на улицах Рима. Игнатий собрал денег среди богатых граждан и основал приют для падших женщин, а потом заявил во всеуслышание – и именно в Риме, – что готов жизнь свою отдать, если благодаря этому одна проститутка проведет одну ночь без греха.

– Ну, пара больших начальников в Аудекерк недовольно пожали плечами, в конце концов, Лойола католик, – рассказывал Джеку Нико Аудеянс. – Твой отец говорил слишком «римские» слова для наших местных протестантских ушей. Но он и на это нашел ответ, сказал: «Лойола говорил, что хочет спасти от греха одну проститутку; моя же цель совсем другая, – впрочем, тут он лукавил, конечно, – я просто хочу немного облегчить жизнь этим женщинам. И разве плохо, если кто-нибудь из них услышит в моей музыке священный шум Господень?»

– Священный шум Господень? – переспросил Джек.

– Да, твой папа так это называл. Он говорил – если ты способен услышать в звуках органа священный шум Господень, то, значит, в глубине души ты верующий.

– И как, сработало? – спросил Джек. – Он обратил кого-нибудь?

– Думаю, да, кое-кого из наших дамочек он сделал верующими. Другое дело, что ни одна из них не бросила своего ремесла. Ну, некоторые бросили, но гораздо позднее – когда много воды утекло со дня, как на панель вышла твоя мамаша. Кое-кто из проституток смотрел на твоего отца косо – мол, тоже мне, нашелся тут, очередная «добрая душа» в христианнейших ризах, которой претит их занятие. От других Уильям отличался только тем, что ему оно претило по-особенному. Но что до твоей матери – о-о, ее ненавидели, ненавидели люто, причем почти всем кварталом. Наши труженицы из кожи вон лезли, только бы их дети ничего про квартал не знали, они их на пушечный выстрел не подпускали к своим «рабочим местам», а твоя-то таскала тебя по кварталу круглые сутки, и только для того, чтобы насолить твоему отцу.

– Ты сказал, что собирался ее депортировать? – спросил Джек; тут в кабинет зашел очередной коп и выложил на стол очередную порцию нидерландской валюты.

– Проституток без нидерландского гражданства депортировали пачками каждый день, – сказал Нико. – Но твой отец не хотел, чтобы Алису депортировали. Он тебя не хотел потерять, Джек; но одновременно ему было невыносимо видеть тебя в квартале.

Джек спросил Нико про Франса Донкера, настройщика; по словам полицейского, тот пытался имитировать все, что делал Уильям. Половину времени он пытался играть на органе вместо того, чтобы его настраивать.

– Когда твой отец отправлялся спать – иногда он все-таки уставал играть для шлюх каждую ночь, – за мануал садился Донкер. Простоватый парень, по-моему, ему в детстве хорошенько съездили пыльным мешком по башке, – добавил Нико. – Но твой отец обращался с ним как с раненым котенком, потакал ему, жалел его, помогал и так далее. Донкер, однако, этого совершенно не заслуживал – у него просто мозгов не хватало, он не знал, что ему делать в жизни.

– Я помню, он посыпал пудрой скамью, – сказал Джек.

– Он даже татуировки твоего отца пытался копировать, – продолжал Нико, – только получалось плоховато. А потом еще устроился на какую-то совсем дурацкую работу – такой номер только Донкер мог отколоть, – и больше его никто в квартале не видел.

– Кажется, я знаю, что это за работа, – сказал Джек. – Он устроился тапером на круизный лайнер и уплыл в Австралию, чтобы сделать татуировку у Синди Рэй.

– Верно, в яблочко! – воскликнул Нико Аудеянс. – Ну у тебя и память, Джек Бернс! Феноменально! Какая мелкая подробность – видишь, ее даже полицейский забыл, а ты нет.

Еще Джек помнил темнокожую женщину из Суринама, едва ли не первую проститутку, заговорившую с ним. Джек очень удивился – она обратилась к нему по имени. Она стояла в витрине то ли на Корсьеспоортстеег или на Бергстраат, то есть не в самом квартале красных фонарей, а там, где Джек с мамой встречались с Фемке. Тогда Джек думал, что Фемке – очень необычная проститутка, а она, оказывается, была адвокатом!

Суринамка подарила ему шоколадку цвета своей кожи.

«Я специально для тебя ее купила, Джек», – сказала она.

Джек много лет думал, что она – из подруг его папаши, одна из тех, что приглашала Уильяма к себе домой и спала с ним; всю эту лапшу старательно вешала на уши сыну мама. И конечно, это была ложь от первого до последнего слова.

Уильям не спал в Амстердаме с проститутками, ни с единой; он лишь играл для них на органе, дарил им священные великие звуки, которые заставляли их забыть обо всем и просто слушать. Некоторых из них Уильям и правда спас от грехов – тех, что услышали священный шум Господень и позднее ушли с панели.

– Я твоего папу звал Лойола-протестант, ему нравилось, – сказал Нико Аудеянс.

Он же рассказал ему, что суринамка – из первых «обращенных» его отца, она услышала в органной музыке священный шум и проснулась верующей.

Джек сбился со счету – столько полицейских, один за другим, заходили к Нико в кабинет и клали на стол деньги. Когда вошел очередной, он не выдержал и спросил у Нико, на что тот ставит, на футбол или на лошадей.

– Я поставил на тебя, Джек, и выиграл, – ответил Нико. – Я заключил пари со всеми полицейскими второго участка, и вот какое – что в один прекрасный день, прежде чем я уйду на пенсию, порог отделения на Вармусстраат переступит Джек Бернс и мы с ним будем долго говорить про его мать и отца.

Следующим вечером, в среду, Нико повел Джека в Аудекерк на репетицию Виллема Фогеля, органиста. Официально Фогель ушел на пенсию, но до сих пор писал музыку для хора и органа (недавно даже выпустил диск с записями) и играл на большой воскресной службе, а по средам репетировал. Ему было за семьдесят, но выглядел он моложе своих лет. Руки длинные, одет в свитер с пузырями на локтях и шарф – в нетопленой церкви холодно.

Джек хорошо запомнил узкие ступени, ведущие к мануалу, и поручни – с одной стороны деревянный, с другой – канат цвета жженой карамели. Над скамьей органиста, обитой кожей, горела одинокая электрическая лампочка без абажура, она заливала светом пожелтевшие листы с музыкой. Изношенные туфли Фогеля тихонько стучали по педалям, его пальцы, еще тише, по клавишам.

Джек едва слышал на заднем плане гул хора – и то когда орган звучал тихо или пережидал паузу. Когда же Фогель играл форте, ты не слышал ничего, кроме органа. Если хор пел без аккомпанемента, Фогель вынимал из кармана ириску, разворачивал ее и клал в рот, а перед тем убирал обертку в карман.

Над регистрами стояли непонятные надписи, это был другой мир:

BAARPIJP

8 voet

OCTAAF

4 voet

NACHTHOORN

2 voet

TREMULANT POSITIEF

Джек попробовал расслышать в музыке священный шум. Но даже когда Фогель играл «Свят, свят» и «Агнец Божий», он не слышал речи Господа.

Виллем Фогель ни разу не видел отца Джека. Однажды в 1970 году он ужинал с друзьями, довольно поздно вечером, и кто-то из них предложил сходить в Аудекерк послушать Уильяма Бернса – тот как раз играл концерт для падших женщин. Фогель, однако, устал и отказался.

– Мне жаль, что я ни разу не слышал, как он играет, – сказал Джеку органист. – Иные говорят, он был великолепен; иные – что он был слишком увлечен, как бы это сказать, внешней красотой игры, чтобы считаться серьезным музыкантом.

Наутро после этой встречи Нико с Джеком пошли в кафе повидаться с Саскией. Она бросила свой промысел более десяти лет назад, что, впрочем, по мнению Нико, не сказалось положительно на ее характере. Саския окончила курсы парикмахеров, научилась стричь, а также, вероятно, делать маникюр и накладывать грим и устроилась работать в парикмахерскую на улице Рокин – широкая улица, там всегда толпа народу и много в меру дорогих магазинов.