На благо лошадей. Очерки иппические - Дмитрий Урнов

– Как же они ее найдут?

– А по навозу.

И, правда, впереди в гуще красноватых спин и черноватых рогов ковбои в паре с двух сторон зажали какую-то телку. Но взволновалось все стадо.

– Продвинем их быстрее вперед, – велел Томас.

Мы понеслись. Загудела земля. Конь, раньше меня понявший, в чем задача, вытянулся в струну под тяжелым ковбойским седлом. Ковбои улюлюкали. Свистел ветер. Множество голосов разом застучали у меня в голове. Кажется, все тренеры, у которых я когда-либо брал уроки верховой езды, вдруг заговорили, давая мне советы, чтобы не опозорился я на Дальнем Западе: «Вожжи в руках! Шенкель туже! Работай поводом! Ногу от колена назад! Эй ты, кот на заборе, спину прогни!» Советовали классики высшей школы. Ипподромные крэки. Мастера коннозаводского тренинга. Громче всех звучал голос Артемыча, Григория Артемыча Коцаря, табунщика с Бермамыта. Под Эльбрусом. Ведь кругом была прерия. И рядом – ковбои.

Вдруг… вдруг седло подо мной и земля внизу начали исчезать. Я ли дернул поводом, конь ли спотыкнулся, мы с ним падали. Тоскливое чувство стыда овладевало мною. Слава Богу, лошадь выровнялась, я продолжал участвовать в погоне. А кто-то из ковбоев щелкнул фотообъективом. Чувство законной гордости овладело мною, когда отдали мне фотографию. Вернувшись домой, я отправился в издательство и показал редакторше, с которой готовил к выпуску «Большой приз», сборник конных повестей. «Что ж сгорбился, будто кот на заборе?» – это было всё, что услышал я от редакторши, едва скользнувшей глазами по фотографии: всадник на ковбойском коне и в седле, лассо пристегнуто у луки, широкополая шляпа наполовину закрывает мое лицо. Если смотрел я на фотографию в памяти у меня начинала звучать ковбойская песня «На горной вершине»… Сгорбился?! Кот на за… Что поделаешь под взглядом знатока! «Большой приз» составляла и редактировала Нина Семеновна Буденная.

– Ты вот про индейцев спрашивал, – обратился ко мне Томас, когда мы опять перешли на шаг, все вошло в свою колею и он сам несколько успокоился, – вечером, как пригоним, увидишь индейцев.

Индейцы! Их сам Фенимор Купер ведь почти не видел. Чингачгук, Магуа – он встречал послов или вождей, которые приходили к порогу дома его отца на берегу озера Отсего. Это американский Восток, штат Нью-Йорк. Мы же – на Северо-Западе.

Другие ковбои, за исключением тех двух, что конвоировали злополучную телку, подтягивались к нам. Вы ковбоев когда-нибудь видели? А вот им не приходилось видеть всадника из Москвы, если только это не Москва в штате Монтана или Айдахо.

– А у вас там какая езда? – ставили мне специальные вопросы.

– У них там казаки, – решил кто-то показать свою эрудицию.

– Казаки – это те же ковбои, – между прочим, вставил я.

– Брось!

– Приезжай, увидишь.

– Я бы хотел приехать, – серьезно сказал Томас. – Неужели у вас там имеются люди вроде нас?

И уже не голоса, а лица, целые вереницы лиц, колонны всадников понеслись перед моим умственным взором. Но как передать ковбоям все то, что виделось мне в ту минуту по-гамлетовски, «очами души»?

– А ты приезжай, – вместо ответа сказал я Томасу.

– Когда же? – откликнулся он все так же очень серьезно. – Скот на кого я оставлю?

И после паузы произнес:

– А если я переберусь к вам фермерствовать?

Это был чеховский диалог, в котором больше подразумевалось, чем было высказано. Память о таком разговоре надолго остается в сознании, требуя высказать оставшееся невысказанным. Что хотел сказать Томас? Что ему тошно и хотел бы он выйти на новый фронтир, к новым горизонтам. Есть вещи, которые надо увидеть, чтобы поверить в их истинность: шторм на море, полет над облаками, тропическая жара… «Чего они жалуются?» – со студенческих лет задавал я про себя вопрос, читая и перечитывая американскую классику, так называемую Американу, которая развивает на разные лады одну тему: всё есть, полная чаша, одного нет – жизни. Бедность при благополучии – такова коренная американская трагедия.

Разговор наш с Томасом происходил в тех самых местах, что послужили площадкой действия классической книги, заглавием которой служит место действия: «Уайнсбург, Огайо». Автор – Шервуд Андерсон, он в одном таком «Уайнсбурге» родился, в другом «Уайнсбурге» рос, и что его опыт, напитавший книгу, не был исключительным, говорит судьба ещё одного писателя, испытавшего андерсоновское влияние. Эрнест Хемингуэй рос в своем «Уайнсбурге», только в другом штате, подрос и готов он был бежать из родных мест куда угодно. Хоть на войну, что он восемнадцати лет и проделал. И Фолкнер бежал – в авиаторы, но, послушавшись советов Андерсона, сделал свой край источником творчества: жизнь – не искусство, плохо и хорошо в искусстве взаимодействуют в обратном отношении друг к другу.

«Уеду я отсюда»… Сам Андерсон в том же возрасте сбежал к лошадям, точнее, с лошадьми – нанялся конюхом на беговую конюшню. Некоторое время он кочевал с рысаками с одного ипподрома на другой, что дало ему материал для следующей книги, так и названной «Кони и люди».

Пока мы с доктором с нашими лошадьми находились в Норфилде, живой иллюстрацией к рассказам Шервуда Андерсона служили жалобы навещавшего нас пасечника Марченко. Он горевал: у него дело на полном ходу, пасека, дом хороший, а сын – сбежал. «Чего ему не хватало? Чего ему ещё надо?» – сокрушался старик.

Хотелось мне повидать тот самый Клайд, послуживший натурой для Уайнсбурга. Не город – городок, в сущности поселок, находился он миль за двести от мест, где мы жили, но когда же ехать? Руки заняты – вожжами. В успокоение получил я от американского коллеги, профессора литературы, письмо: «Не расстраивайтесь: всё эти городки – как две капли воды, на одно лицо». Не надо ездить далеко, осмотрись на месте, всюду – то же самое. И в самом деле, Норфильд был тот же Клайд, судя по описанию: одна улица, называемая Главной, тут и кладбище: некуда торопиться, незачем стремиться – цикл жизни может совершится здесь от начала и до конца, нужды нет, голода, холода тоже нет, только нет её, жизни, хоть удавись.

«Кто забывает о прошлом, тот обречен на его повторение», – Джордж Сантаяна сказал, и он же объяснил: «Американцы не только ничего не помнят о прошлом, но и не считают нужным помнить». Важно – будущее, в этом основа их оптимизма, а вера в будущее у них пространственная. Из Старого в Новый Свет переместились они побуждаемые этой верой и – наличием «свободных земель»: есть, где искать удачи. Американцы переводили время в пространство, в них жило пионерское сознание, будто от судьбы можно убежать.

Свободными земли в Америке стали после того, как освободили их от индейцев и всех прочих, кто пришел туда раньше гринго, как называли американцев говорившие по-испански. Но – освободили, и у кого хватало желания и сил, могли туда двинуться. Однако, на исходе девятнадцатого века «граница» закрылась, и подобно тому как много веков тому назад изжила себя Древняя Греция, пришёл конец образцовой Америке. Об этом сразу же историк Тернер написал пророческую статью «Фронтир в создании Америки». Пророчеству, когда оно было сделано, не верили, к тому времени, когда стало осуществляться, о нем забыли. А ведь конец – процесс: долго угасала Эллада, Римская Империя падала столько же времени, сколько развивалась и росла. Вроде возрастного перелома – в гору и под гору, как говорил наездник Ратомский, «с ярмарки». Говорил он это, находясь на вершине успеха: всё что можно выиграл, всего достиг, а с вершины начинается путь под гору. С Восточного побережья граница передвигалась вглубь континента, на Запад: Средний Запад, Дальний Запад, Юго-Запад, Северо-Запад. По мере передвижения пространственная основа американского оптимизма сокращалась и наконец исчезла, уж если хлебороб-скотовод запросился к нам.