При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы - Андрей Немзер

Оказалось, пропала родословная, целый свиток грамот, который передал ему на хранение, уезжая, Василий Львович» (65). Ср.: «Под гербовой моей печатью, / Я кипу грамот схоронил»[511], при этом продолжение строфы («И не якшаюсь с новой знатью») перекликается с появляющимися позднее (приведенными выше) рассуждениями Сергея Львовича. Отметим также, что при описании реакции Сергея Львовича на реформу Сперанского цитируются сатирические стихи Акима Нахимова и соответственно вновь возникает тема «асессорского» (то есть «маиорского») чина: «Стихотворения были довольно острые. Одно – о канцелярском плаче, называлось “Элегия”:

Восплачь, канцелярист, повытчик, секретарь!

В нем был едкий стих, который сразу вошел в поговорку:

О чин асессорский, толико вожделенный!

Стихотворение было, впрочем, написано более в насмешку над приказными и, видимо, в защиту указа, но чиновники на первых порах не разбирались и переписывали все, что попадалось об указах, “яко противудейственное”» (112–113).

Это свидетельство не столько о «глупости» чиновников, сколько о принципиальном различии речи «практической» и речи «поэтической». Так и гоголевское слово «маиор» в первой и второй главках живет по «поэтическим» законам: за ним нет прямого смысла, но оно определенным образом окрашивает текст[512], выражаясь по-набоковски, его «гоголизирует». Сергей Львович пародийно предсказывает и в какой-то мере детерминирует соответствующие черты мировоззрения и жизнетворчества сына.

Сходным образом другой отмеченный выше и также связанный с гоголевской повестью мотив – передвижение как превращение – предсказывает постоянные замечания о «быстроте» Пушкиных, их «охоте к перемене мест»; ср. хотя бы: «У него в крови была эта легкость передвижения» (о Сергее Львовиче, в связи с кратким переездом из Москвы в Петербург – 30); неожиданное решение Василия Львовича ехать в Париж (с показательным «Василий Львович преобразился» – 49); «Как все Пушкины, он был скор на переходы» (о Василии Львовиче, собравшемся в Петербург; здесь фиксируется и перемена состояния духа – 138). Эта мобильность (страсть к перемещениям, быстрая смена эмоциональных состояний, изменение поведенческой манеры) осмысливается Тыняновым (а затем и его читателем) как «жизненный» аналог важнейшей особенности творчества главного героя романа – «необычной по размерам и скорости эволюции его как поэта»[513]. Однако тема «семейного сходства» (как в плане пушкинского родового мифа, связанного с его концепцией истории русского дворянства в императорскую эпоху, так и в плане «катастрофической эволюции» пушкинского творчества[514]) могла быть развернута и без обращения к повести Гоголя. Между тем, как было показано выше, гоголевские реминисценции вводились Тыняновым весьма последовательно.

Тождество двух «маиоров» требовалось для того, чтобы напомнить читателю о конструкции повести Гоголя: маиор Ковалев становится метонимией «Носа» (а Сергей Львович, в определенной мере, метонимией главного тыняновского героя).

«Нос» – любимая модель Тынянова. В статье «Иллюстрации» (1923) он писал: «…все в “Носе” основано на чисто словесном стержне: запеченный в хлеб нос майора Ковалева отождествлен и подменен неуловимым Носом, садящимся в дилижанс и собирающимся удрать в Ригу. Схваченный квартальным, он принесен в тряпочке своему владельцу. Всякая иллюстрация должна безнадежно погубить эту игру, всякая живописная конкретизация Носа сделает легкую подмену его носом просто бессмысленной»[515].

В «Иллюстрациях» Тынянов, решая общеэстетическую задачу (определение специфики словесности в сравнении с изобразительным искусством) и задачу критическую (оценка конкретных тенденций в книжном иллюстрировании), одновременно бегло формулирует свою теорию героя, которого в других работах он, заимствуя формулу из «Опыта науки изящного» Галича, будет называть «мнимым средоточием», что является «только точкой пересечения фабульных линий <…> При переносе центра тяжести на внефабульный ход, на смену материалов, “мнимый герой” становится “свободным героем”, носителем разнородного материала»[516]. Двупланный нос/Нос и есть идеальный пример «мнимого средоточия», другим его примером должен стать герой тыняновского романа с его мобильностью, неуловимостью (полисемантичностью) и «катастрофической эволюцией».

Напомним, что быстрая эволюция, по Тынянову, второй факт, который «останавливает прежде всего внимание исследователя Пушкина». Первый – «многократное и противоречивое осмысление его творчества со стороны современников и позднейших литературных поколений». И далее: «Пушкин побывал уже в звании “романтика”, “реалиста”, “национального поэта” (в смысле, придаваемом этому слову Аполлоном Григорьевым, и в другом, позднейшем), в эпоху символистов он был “символистом”. Надеждин боролся с ним как с пародизатором русской истории по поводу “Полтавы”, часть современной Пушкину критики и Писарев – как с легкомысленным поэтом по поводу “Евгения Онегина”»[517].

Упоминание концепций Надеждина и Писарева представляется особенно значимым. При явной негативности оценок критики эти – вольно или невольно – сумели зафиксировать те особенности поэтики Пушкина, что стали предметом глубокого и конструктивного осмысления у Тынянова и исследователей, развивающих его идеи.

Таким образом, Пушкин, создавший «мнимого» (или «свободного») героя «свободного» (или «мнимого») романа в стихах, своим творчеством иллюстрирует главный принцип «литературной эволюции». (Ср.: «Не планомерная эволюция, а скачок, не развитие, а смещение. Жанр неузнаваем, и все же в нем сохранилось нечто достаточное для того, чтобы и эта “не-поэма” была поэмой»[518].) Пушкин оказывается своего рода «мнимым средоточием» русской литературы, ее главным (для всех, включая противников) неуловимым (различие характеристик, прикрепляемых к «веселому имени») героем.

Тынянов не может обойтись без Пушкина и при обращении к современному материалу. Так, требуя в статье «Сокращение штатов» (1924) возрождения «веселого героя веселых авантюрных романов», он пишет: «Мы так долго пробыли в “Истории русской интеллигенции”, что того и гляди наши пушкинисты выпустят исследование о родственниках Евгения Онегина и подлинные мемуары Зарецкого и monsier Guillot о смерти Ленского» (то есть поступят с пушкинскими персонажами так же, как с самим Пушкиным; ср. тему замены литературы статичным, складываемым из «материалов» литератором в статье «Мнимый Пушкин», 1922). Здесь же почти сразу за положением «Раз автор избрал героя, то, будь герой только именем, все равно – нагрузка интереса и любви на его стороне» (тезис этот связан не только с героем авантюрного романа, но и с Онегиным, «спутником странным») возникают формула Галича «мнимое средоточие» и отсылка к «Носу»: «“Действительное средоточие” грузно, неповоротливо, надоело, потому что каждый день гуляет по Невскому»[519]. Ср.: «… скоро начали говорить, будто нос коллежского асессора Ковалева ровно в 3 часа прогуливается по Невскому проспекту. Любопытных стекалось каждый день множество»[520] (ибо гоголевский нос/Нос был влекущим мнимым, а не надоевшим действительным средоточием).

В заголовке статьи «Мнимый Пушкин» эпитет отчетливо пейоративен: «мнимый» здесь означает «внеисторический», «ложный», «поддельный». Такое словоупотребление, разумеется, мотивировано конкретной полемической (если не сказать – памфлетной) задачей. Однако характерно, что до обращения к главному предмету – «науке о Пушкине», вышедшей «за пределы науки о литературе», Тынянов выдвигает ряд более общих тезисов – он оспоривает попытки встроить Пушкина в различные философско-идеологические контексты, мотивированные идеей об особой ценности Пушкина: «…как бы высока ни была ценность Пушкина, ее все же незачем считать исключительной»[521]. «Мнимость» лернеровского Пушкина – частный случай того «мнимого» Пушкина, что описывается известной формулой Аполлона Григорьева, с упоминания которой начинается статья. В процитированном выше зачине статьи «Пушкин» картина несколько меняется: «присвоения» Пушкина по-прежнему оцениваются иронически, но отмечается их связь с сутью пушкинского творчества: «Самая природа оценок, доходящая до того, что любое литературное поколение либо борется с Пушкиным, либо зачисляет его в свои ряды по какому-либо одному признаку, либо, наконец, пройдя вначале первый этап, кончает последним, – предполагает основы для этого в самом его творчестве»[522]. Получается, что Пушкин, с одной стороны, предполагает появление разного рода «мнимостей», а с другой – и сам оказывается всегда в какой-то степени «мнимым». Правда, в несколько ином значении этого слова с «колеблющимися признаками» – динамичным, семантически многомерным, пародирующим и пародийным. Вероятно, здесь сыграли свою роль и полюбившаяся Тынянову формула Галича, и долгие занятия теорией пародии[523]. Такого Пушкина и попытался запечатлеть Тынянов в своем последнем романе – именно поэтому и оказалась необходимой в первой главке скрытая цитата из повести Гоголя, неожиданно связывающая два «мнимых средоточия» – Пушкина («мнимого Пушкина») и нос (Нос)[524].