Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Хатч сказал: — Он же мужчина. Почему же он не изменит как-нибудь свою жизнь?

Роб сказал: — Слишком поздно, милый. Он сделал ставку на нас — сначала на Форреста, затем на меня, теперь на тебя.

— Какую ставку он сделал на нас?

— Об этом я и твержу тебе все время, с тех пор как мы уехали от Евы: мы обязаны дать ему приют и то немногое, что ему нужно до конца его жизни, а он будет помогать нам.

Хатч спросил: — Как?

— Своим трудом, да и нам с ним веселее будет.

— Значит, он победил, — сказал Хатч. — Он получил то, что хотел.

Роб кивнул. — Он имел то, что хотел, в течение трех недлинных отрезков времени: пока жил вдвоем с Форрестом в маленьком домике в Брэйси, пока был со мной в Гошене и отрезок подальше, с тобой. Теперь он видит, что этому подходит конец. Скоро ты покинешь его, самое большее через четыре года.

— Но ты ведь вернешься? Все хотят, чтобы ты вернулся.

Роб сказал: — Кроме тебя.

Хатч улыбнулся. — Теперь и я хочу. Я не хотел Мин. Никто ее не хочет. — Он встал, держа коробочку с монетой в левой руке, подошел к камину и потянулся за вырезанной из дерева фигуркой.

Роб наблюдал за ним — казалось, Хатч за этот день вырос на целый дюйм; быстрота, с какой он рос и развивался, просто пугала. Роб ждал, что на него посыплются вопросы — кто вырезал эту фигурку и зачем? — старался заранее припомнить, что рассказывал ему Форрест о последних днях старого Роба, о его кукольном семействе, которое Форрест предал огню, за исключением одной этой фигурки — хотел вспомнить и не смог. При виде того, как этот дорогой ему мальчик сильной правой рукой соприкоснулся с поделкой старика, искавшего, за что бы зацепиться в жизни, и решившего вырезать из дерева изображение своего давно обратившегося в прах отца, на него напал панический страх. Волна грусти, на которую он уже не считал себя способным, вдруг подступила и обрушилась на него. И когда Хатч повернулся к нему, Роб сказал:

— Я-то хотел. Я все равно хочу Мин. Она столько лет помогала мне. А от вас разве дождешься помощи. — Он взял свой легкий пиджак и пошел из комнаты, из дома.

До Полли донеслись последние слова Роба, затем она услышала, как хлопнула парадная дверь. Она повозилась в кухне еще немного, поджидая Хатча; не дождавшись, она вытерла руки, вышла в коридор и заглянула в дверь кабинета.

Хатч лежал растянувшись на кровати и смотрел в потолок. Он не повернулся к ней.

— Война кончилась, что ли? — спросила она.

Хатч отрицательно помотал головой.

Полли подошла к столу и остановилась, держась за спинку форрестовского кресла. Глаза у Хатча были сухие, но лицо бледное. — Ты забыл про сладкое. Оно б тебе не повредило.

— Нет, спасибо, — сказал он.

Полли устала, и ей хотелось посидеть, но она никогда не садилась за форрестовский стол с того самого утра, когда от Евы пришла фотография и, вскрыв конверт, она минут пятнадцать сидела тут, пытаясь измерить глубину нанесенной ей раны, гадая, удастся ли ей удержаться в этом доме, который уже давно считала своим. Она подошла к изножию кровати и села. Хатч подтянул босые ноги, чтобы освободить для нее место, но она прислонилась спиной к стене, взяла обе его ноги за щиколотки и положила себе на колени. Вот уже одиннадцать лет, как она не поднимала его, не ощущала бремени его тела, хотя бы чуть-чуть. Она подумала, что ей вообще не дано было почувствовать на себе вес юного тела. Бремя двух взрослых мужчин, да, но не юноши — судьба обделила ее. Она сидела, сложив руки, теперь уже не касаясь его; и в лицо ему она сперва не смотрела — изучала гладкие колени, стройные голени, покрытые коричневатым пушком, выискивая сходство с мужчинами, которых знала, в мальчике, которому они дали жизнь. Нет, сходства не было. Худощавый аккуратненький мальчик, обещавший стать со временем высоким и изящным (лет через шесть-семь), но ничего общего со старым Робом и с Форрестом. Может, он пошел в Рейчел? (Она хорошо помнила лицо Рейчел, но и только.) Наконец она провела ладонью по его сухой коже. — Ты растешь прямо на глазах, — сказала она.

— Надеюсь, — ответил он.

— Растешь, чтобы в кого вырасти? — спросила она.

— Простите?

— В кого-то ты ведь вырастешь, если будешь жить и не перестанешь есть? Ты придумал, кем тебе стать?

Хатч долго не отвечал. Наконец он потянулся, вскинул обе руки, как будто за тем, чтобы нащупать и притянуть к себе что-то вполне определенное. И вдруг выпалил: — Да, я хочу стать художником.

— Тогда тебе понадобится блуза. Я сошью тебе хоть завтра. — Он сверкнул на нее глазами, и она поняла свою оплошность. — Нет, я правда очень рада, — поправилась она. — Мой отец был художником.

— Он хорошо зарабатывал?

Полли ответила: — Прилично, пока Герберт Гувер всех не подсек.

— У вас есть какие-нибудь его картины?

— Нет, он все у себя оставил. Ему нельзя было без них. Когда я уезжала, у него еще был этот его музей, и картинам там было самое место — умирающие солдаты, индеец, подползающий с ножом к ребенку, белая женщина, зашедшаяся в крике. Когда он подарил музей Алабамскому колледжу, картины поехали туда же. Он научился рисовать у своей матери-ирландки, она была очень способная — я в нее пошла. А у тебя с собой твои рисунки?

— Нет, они остались дома. (Хатч привез их с собой, только это был секрет.)

— Здесь тоже твой дом. Нарисовал бы меня вот прямо сейчас.

Хатч поднял голову, вглядываясь в ее профиль.

— Вас так просто не нарисуешь, — сказал он.

Полли рассмеялась: — Из-за морщин? Так не рисуй их. Представь себе, что я молодая. Ведь была же я когда-то молодая. А когда мы с тобой познакомились, морщин у меня и вовсе не было.

Хатч сказал: — Я не помню, как это было.

Полли помолчала. — А я помню. Очень хорошо помню. Маленький ты у меня, бывало, неделями жил. Мы с тобой тогда были добрыми друзьями.

Хатч сказал: — До трех лет я мало что помню.

Полли сказала: — Вспомнишь. Я хочу сказать, все это в тебе хранится. Ведь ты все видел, и потом это всплывет.

— А обрадуюсь ли я, если вспомню?

Она засмеялась: — Еще как! Мы с тобой прекрасно проводили время. Когда твоя бабушка Хатчинс и мисс Рина уехали, Роб перед работой стал завозить тебя к нам, и ты оставался у нас до вечера.

— Я думал, что я оставался с Грейнджером.

— Иногда. Но у Грейнджера забот было полно — он неотступно следил за Робом, весь тот год не отходил от него ни на шаг, как нянька, поэтому тебя приносили ко мне.

— Я разговаривал когда-нибудь с вами?

— Поначалу ты был совсем крошечным, три или, может, четыре месяца. Но мало-помалу заговорил. Это я тебя говорить научила. Правда. Я и Грейнджер. Форреста, помню, очень беспокоило, что ты все за нами повторяешь. Как-то раз мы все были на кухне, мыли посуду (Роб куда-то ушел), и Форрест уронил крышку от кастрюли. И ты крикнул: «Вот же черт!» Форрест чуть не упал в обморок. Но это ты подцепил у Грейнджера. Я черта никогда не поминала. — И она со смехом сжала его щиколотку.

Тут улыбнулся и Хатч. — А что я еще говорил?

— О, много выражений в том же роде, пока за тебя не взялся Форрест (он привел тебя сюда в кабинет и прочитал целую лекцию насчет хороших и дурных слов). И еще тебе нравилось, как я пою, ты кричал мне через две комнаты. «Полли, спой все, что знаешь», — а знала я много песен, сама их сочиняла. И я пела, пока у меня совсем не пересыхало горло или ты не засыпал. — Она замолчала и выжидательно посмотрела на него, будто ждала, что он может и сейчас уснуть или уйти от нее.

Он лежал, подсунув под голову плоскую подушку Форреста, и спокойно изучал ее.

— Но мы не только шутили и смеялись. Я считала своим долгом напоминать тебе о Рейчел. Остальные — никогда: ни Роб, ни Форрест, ни Грейнджер. Они даже имени ее при тебе не упоминали, и я понимала почему. Но мне-то выпала точно такая же доля, как тебе, — я свою маму тоже никогда не видела; поэтому я стала рассказывать тебе о Рейчел, что знала, — так, всякие мелочи, — когда мы оставались одни.

— Что именно?

— Ее словечки, выражения, которые она наиболее часто употребляла, какого цвета были у нее волосы, такие вот мелочи.

— Казалось, можно бы запомнить, — сказал Хатч. — А я вот не запомнил.

— Не беспокойся, все это хранится в тебе. Захочешь убежать, хоть шестьдесят лет беги, а она все равно будет с тобой, направляя твой бег.

Хатч спросил: — Это плохо?

Полли не задумывалась над этим прежде, сейчас она подумала и ответила честно: — Отчасти нет, отчасти да. Рейчел, как ни одна женщина в мире, умела надеяться и, как ни одна женщина, прилагала неимоверный труд для осуществления своих надежд: удерживала Роба, угождала ему, добилась, чтобы ты появился на свет. В этом и была ее главная ошибка — она слишком сильно надеялась. Ни за что не хотела поверить, что в лучшем случае люди могут рассчитывать лишь на редкие просветы в жизни и никогда их чаяния не сбываются. И умерла она оттого, что слишком многого ждала от жизни. Тебе тоже придется побороть это в себе.