Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Она перешла в кухню и начала греметь там кастрюлями. Роб прикинул — по грубым подсчетам, это пятнадцатитысячный ужин, который она готовит в этом доме.

Она возилась одна, но в этом для нее нет ничего нового. После смерти старого Роба большую часть каждого дня она проводила одна; кроме Форреста, у нее не было ни одного близкого друга. Таков уж ее характер — любовь к одиночеству и замкнутость в сочетании с внутренней силой.

Прозвенел звонок, Роб остался сидеть, предоставив ей открыть дверь, но прислушался.

Полли сказала: — Неужто было заперто? Это я просто по привычке — старые отшельники любят замки.

Хатч сказал: — Я тоже.

— Ну как, стоит еще мир на месте?

— Простите?

— Что делается в мире? Ты ведь побывал там.

— О, он мне понравился, — сказал Хатч.

— Ну раз так, пойдем, расскажешь мне, — сказала она. — Я готовлю ужин, — и пошла по коридору.

Хатч, очевидно, остался на месте. — А где Роб? — спросил он.

Полли ответила: — Все еще работает в кабинете. Пойдем, ты мне поможешь. Он скоро кончит.

И Хатч последовал за ней, не заходя в кабинет.

Роб снова прислушался. Хотя дверь в кухню оставалась открытой, они были довольно далеко, так что вместо слов до него долетали лишь смазанные звуки — облупленные шашки, передвигаемые взад и вперед в какой-то бесконечной спокойной игре, плоские камушки, пущенные по воде, пузырьки, медленно вскипающие на поверхности пруда. Ради чего ж тогда все это: жизнь, прожитая им самим, события, происшедшие в этом доме (и в кендаловском доме, и в хатчинсовском пансионе), если не ради таких минут — теперь и в будущем. Отдаленные, смягченные голоса женщины и мальчика, которые хотят быть с тобой и желают тебе только добра.

Убедившись, что Форрест не оставил никакого завещания, Роб решил сходить завтра к нотариусу и выяснить, какие требуются формальности, если человек умирает, не оставив завещания, — надо ли в таком случае платить налог? Берут ли налог с безработного? Будет ли он признан в конце концов наследником? Он задавал себе эти вопросы, чувствуя, что, несмотря на их будничность, они как-то согласуются с болтовней Хатча и Полли; но сами эти вопросы заботили его мало. Он встал, подошел к кровати Форреста, лег и мгновенно уснул.

Роб сидел за обеденным столом в ожидании сладкою, а Хатч понес грязную посуду на кухню. Пока он спал, прогремела коротенькая гроза, и через окошки в дом вливался легкий прохладный воздух. В открытую дверь до него донесся голос Полли: — Что пишет Грейнджер?

— Простите? — удивленно спросил Хатч.

— Ты не получил письмо от Грейнджера?

Роб забыл сказать ему про письмо. Когда Хатч пришел будить его к ужину, они немного поговорили (Роб еще плохо соображал со сна), а затем пошли прямо в столовую. Он крикнул в сторону кухни: — Оно на камине. Я и забыл про него.

Хатч подошел к двери и в упор посмотрел на отца. — Ты прочел его?

— Что ты! Это наказуется законом, — Роб улыбнулся.

Хатч, однако, не улыбнулся, но продолжал неотрывно смотреть на отца, потом повернулся и пошел через кухню в кабинет.

Вошла Полли, внесла лимонное желе и замороженные взбитые сливки. — Хатч! — громко позвала она.

Роб сказал: — Оставьте его. Придет, когда успокоится. Он очень болезненно относится к своей корреспонденции. Ева некоторых писем ему не отдавала; он решил, что и я туда же.

Полли сказала: — Мне очень жаль, что из-за меня такая неприятность вышла.

— Пустяки. Сейчас он придет в себя.

Но они ели сладкое в молчании, а Хатч так и не пришел. Когда Полли предложила ему добавку, Роб встал. — Схожу позову его, — сказал он.

Дверь в кабинет была закрыта. Роб открыл ее без стука. Хатч стоял у окна спиной к двери, понурив голову. Роб остановился на пороге. — Ну что, жив Грейнджер? — спросил он.

Хатч кивнул, не глядя, и стал складывать письмо.

Роб сказал: — Ничего ведь не произошло, сын. Я просто обалдел со сна и забыл сказать тебе про письмо.

Хатч снова кивнул, так и не повернувшись к отцу.

— А как мама и Рина?

Хатч начал было говорить: «Прекрасно!», — но у него перехватило дыхание.

Роб подумал: «Он устал». Подошел, взял сына за плечи и уперся широким подбородком в густую шевелюру Хатча. Хотя письмо было сложено, Роб сразу увидел, что оно от Мин. Грейнджеровское лежало на столе, развернутое — аккуратно исписанная половинка листа. Роб протянул руку за письмом Мин — сложенный лист голубой рубчатой бумаги. Он отступил на шаг, сунул письмо в карман и спросил: — Ну что, рад?

Хатч кивнул.

Роб сказал: — Отвечай!

— Рад, папа.

— Чему? — спросил Роб. Злость закипела в нем, она подымалась вверх, будто по тонкой трубке, подступила к горлу холодным горьким сгустком.

Хатч повернулся к нему. — Тому, что теперь ты один. — Он овладел своим голосом и был спокоен. Внешне, по крайней мере, — лицо не отражало никаких чувств, так что трудно было понять, что двигало им: обида, злорадство, просто смущение или непрошеная забота?

Все это сразу пришло Робу на ум, но он не стал больше задавать вопросов — из страха узнать правду. Он сказал себе, чего обычно не вспоминал: «Он как-никак сын Рейчел».

Хатч сказал: — Отдай мне мои деньги, пожалуйста.

— Какие деньги?

Хатч указал на письмо Грейнджера, ткнул пальцем в последний абзац.

Искренне удивленный, Роб нагнулся и прочел:

«Ты эти деньги или истрать на что-нибудь интересное, или сбереги. Роб тебе объяснит, что это за деньги и почему я отдаю их тебе. Вот тогда и решишь. По крайней мере, теперь они у тебя. Если хочешь сберечь, отдай Робу, пусть он положит их куда-нибудь в надежное место. Монета слишком старая, жаль будет, если потеряется».

Хатч спросил: — Какие деньги?

Роб подошел к чемодану и нашел коробочку. Он отдал ее Хатчу и спросил: — Можно мне прочитать все письмо?

Хатч кивнул: — Читай.

Роб сел в кресло Форреста; Хатч опустился на кровать и занялся подарком. Грейнджер писал:

У нас все благополучно, ждем тебя домой, но радуемся, что тебе довелось повидать свет. Ты все как следует запоминай, потом расскажешь мне, только я не думаю, чтобы свет очень переменился с тех пор, как я видел его в последний раз.

Мисс Рина нынче утром красила садовые кресла, а я полол грядки неподалеку; кончив, она спросила: не хочу ли я, чтобы она покрасила мой домик. Я сказал: „Да ведь этой краски ни на что не хватит“, — но она сказала, что можно только южную сторону покрасить — хоть прохладней будет. Я согласился, вот она и выкрасила ее в белый цвет. Сейчас уже поздно, но что-то особой прохлады не чувствуется. Зато сильно пахнет краской. С мисс Риной не соскучишься.

Больше никаких новостей, пожалуй, нет. Напиши мне открытку обо всем, что вы делаете; если с вами что стрясется по дороге, ты в панику не впадай, только позвони мисс Еве, и я приеду и заберу тебя. В любое время дня и ночи, так и знай. И Робу скажи то же самое. А пока развлекайтесь.

Ты эти деньги или истрать…»

Роб посмотрел на Хатча, который молча вертел в руках монету.

— Она что, золотая?

— Да, пятидолларовая, — ответил Роб и протянул руку.

Хатч подумал, затем отдал монету Робу.

— Грейнджер передал мне ее в прошлую среду, перед нашим отъездом. Он не хотел отдавать тебе ее сам, потому что — так, по крайней мере, он сказал мне — не хотел тебя обязывать. Собственно говоря, он просил меня вообще не говорить тебе, а просто разменять ее и купить тебе что-нибудь по твоему вкусу. Я так и хотел сделать.

Хатч сказал: — Значит, почему-то передумал. — Лицо его обрело обычную ясность, опять перед Робом был мальчик.

Роб сказал: — Потому что ты уехал со мной — вот почему. Грейнджер понимает, что тебе здесь может поправиться; он боится, что ты захочешь остаться.

— В Ричмонде то есть?

— У нас здесь есть дом.

— Этот дом, ты хочешь сказать?

Роб улыбнулся. — Вот именно. Я не имел в виду здание законодательного собрания штата. Его построил твой прапрадед Мейфилд, первый Форрест, первый, во всяком случае, о котором я знаю, — в тысяча восемьсот тридцать пятом году, с помощью двух рабов. Построил, а потом нашел себе жену.

Хатч выслушал и кивнул. Он встал, протянул руку и взял назад монету. Затем снова уселся на кровать. — Чья она?

— Твоя, от Грейнджера.

— А раньше была чья — в тысяча восемьсот тридцать девятом году?

— Отец моего отца подарил ее Грейнджеру при рождении — на счастье.

Хатч подсчитал. — Но ведь это же был тысяча восемьсот девяносто третий год.