Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

- Она никогда не расстанется с ним, — заметила Молли.

- Уф! Пока не увижу женщину, я не могу сказать, — ответил ей отец, — некоторые женщины расстаются. Она будет хорошо обеспечена, судя по тому, что ты говоришь. И она — иностранка, и очень возможно, что она захочет вернуться к своему народу и родственникам. Здесь есть, о чем подумать.

- Ты всегда так говоришь, папа. Но в этом случае, я верю, ты поймешь, что я права. Я сужу только по ее письмам. Но, мне кажется, я права.

- Ты всегда так говоришь, дочка. Время покажет. Значит, ребенок — мальчик? Миссис Гибсон попросила меня особенно это разузнать. Это существенно примирит ее с отказом Синтии Роджеру. Но на самом деле, для них обоих очень хорошо, что они расстались, хотя, конечно, пройдет немало времени, прежде чем он станет так думать. Они не подходили друг другу. Бедный Роджер! Вчера мне было трудно написать ему, и кто знает, что может с ним статься! Ну, что ж! Так или иначе, ты должен справиться. Тем не менее, я рад, что этот маленький паренек оказался наследником. Мне бы не хотелось, чтобы собственность отошла к ирландским Хэмли, которые будут следующими наследниками, как однажды рассказал мне Осборн. Теперь, Молли, напиши это письмо бедной француженке. Оно подготовит ее. И мы должны немного подумать, как, ради Осборна, избавить ее от потрясения.

Написать это письмо оказалось для Молли очень трудным делом, она разорвала две или три копии, прежде чем смогла удовлетвориться написанным. И, наконец, отчаявшись сочинить письмо еще лучше, она отправила его, даже не перечитав. На следующий день письмо далось легче. Она смогла рассказать смерти Осборна кратко и с сочувствием. Но когда второе письмо было отправлено, сердце Молли начало болеть при мысли о бедной женщине, которая лишилось мужа в чужой стране, он сейчас вдали от нее, мертвый и похороненный, а ей не дано было даже возможности запечатлеть в памяти дорогие сердцу черты последним жадным взглядом. Заполнив мысли неизвестной Эми, Молли много говорила о ней в тот день со сквайром. Он бы выслушал любые догадки, какими бы дикими они не были, о своем внуке, но постоянно содрогался от любых разговоров о «француженке», как он ее называл; недоброжелательно, но в его душе она была просто француженкой — болтливой, темноглазой, вызывающей и, возможно, даже румяной. Он бы относился к ней с уважением, как к вдове его сына и даже постарался бы не думать о женском обольщении, в которое верил. Он бы обеспечил ее денежным пособием в размере своего обязательства: но он надеялся и верил, что никогда не увидится с ней. Его стряпчий, Гибсон, всякий и каждый, должны быть вызваны, чтобы сформировать фалангу защиты, которая закрыла бы его от этой опасности.

А в это самое время молодая сероглазая женщина совершала свой путь — не к нему, но к его мертвому сыну, которого до сих пор считала своим живым мужем. Она знала, что действует вопреки его высказанному желанию; но он никогда не пугал ее опасением за свое здоровье. И она, радуясь жизни, никогда не предполагала, что смерть унесет того, кого она так любит. Он был болен — очень болен, в письме от незнакомой девушки говорилось об этом; но Эми ухаживала за своими родителями и знала, какой бывает болезнь. Французский доктор хвалил ее умение и ловкость сиделки, и даже если бы она была самой неловкой из женщин, не он ли был ее мужем… всецело принадлежавшим ей? И не она ли была его женой, чье место быть рядом, у изголовья его постели? Поэтому, даже без стольких рассуждений, которые были приведены здесь, Эми приготовилась и проглотила слезы, что застилали ее глаза и капали в маленький дорожный сундук, который она упаковывала так тщательно. Рядом с ней, на полу, сидел ребенок почти двух лет от роду. Для него у Эми всегда находилась улыбка и ободряющее слово. Служанка любила ее и верила ей; а это была женщина в том возрасте, когда уже имеется опыт общения с людьми. Эми рассказала ей, что ее муж болен, и служанка знала достаточно много семейных историй, чтобы понимать, что Эми была непризнанной женой. Но она одобрила быстрое решение своей хозяйки немедленно поехать к мужу, где бы он ни был. Осторожность происходит от подготовки того или иного рода, а Эми не была напугана предупреждениями; только служанка настойчиво просила оставить ребенка. «Он бы составил мне компанию, — говорила она, — он так утомит свою мать в путешествии. И может быть, его отец окажется слишком болен, чтобы видеть его». На что Эми отвечала: «Хорошая компания для вас, но лучшая для меня. Женщина никогда не устает нести свое собственное дитя» (что было неправдой; но в этих словах было достаточно правды, чтобы заставить поверить и хозяйку, и служанку), «и если месье сможет к чему-то проявить интерес, он обрадуется, услышав лепет своего маленького сына». Поэтому Эми села на вечерний экипаж до Лондона на ближайшем перекрестке, Марта стояла рядом как компаньонка и подруга, чтобы проводить ее и подать ей крупного и толстого ребенка, кричащего от восторга при виде лошадей. Мать и сын направились в магазин дамского белья, который держала француженка, знакомство с ней Эми завела еще в те дни, когда работала в Лондоне няней, туда она и обратилась, предпочтя его гостинице, чтобы провести несколько ночных часов, остававшихся до отправления кареты на Бирмингем ранним утром. Она спала или бодрствовала на софе в салоне, поскольку лишних кроватей не было. Но мадам Полин появилась вовремя с доброй чашкой кофе для матери и с бульоном для мальчика. Они снова вышли в широкий мир, пытаясь найти «его», в нем сосредоточилось все человеческое для них обоих. Эми помнила, как произносится название деревни, где, как часто ей рассказывал Осборн, он выходил из кареты, чтобы отправиться домой. И хотя она никогда прежде не произносила странное, непривычное слово, все же она произнесла его достаточно медленно и отчетливо охраннику, спросив его на ломаном английском, когда они должны приехать? Не ранее четырех часов. Увы! А что может случиться до этого! Будь она с ним, она бы не боялась. Она была уверена, что могла быть ему полезной. Но что может случиться до того, как он окажется под ее нежной заботой? Во многих отношениях она была очень способной, хотя по-детски невинной в других. Она была готова к тому, что ей предстояло выполнить, когда карета высадила ее в Фивершеме. Она попросила слугу вынести ее сундучок и показать ей дорогу к Хэмли Холлу.

- Хэмли Холл! — произнес хозяин трактира. — Да! Сейчас там немало горя.

— Я знаю, я знаю, — сказала она, поспешая за тележкой, в которой везли ее сундучок, и, задыхаясь, старалась держаться бодро, тяжелый ребенок спал у нее на руках. Биение пульса отдавалось во всем теле, она с трудом могла видеть. Для нее, иностранки, опущенные занавеси на окнах не были знаком траура.[127] Торопясь, она споткнулась.

- К задней двери или входной, миссис? — спросил чистильщик обуви из гостиницы.

- К самой ближайшей, — ответила она. И входная дверь оказалась «самой ближайшей». Молли сидела вместе со сквайром в затемненной гостиной, перечитывая переводы писем Эми ее мужу. Сквайру не надоедало слушать их. Сам звук голоса Молли успокаивал и утешал его, он был таким приятным и тихим. И сквайр останавливал ее, как делает ребенок, если при втором прочтении одного и того же письма она заменяла одно слово другим. В доме было очень тихо в это время дня — тихо, как было в течение нескольких дней. Все слуги, хотя это было ненужно, передвигались на цыпочках, говорили приглушенными голосами и закрывали двери насколько возможно мягко. Шум издавали лишь грачи на деревьях, ведя свою весеннюю деловую болтовню. Внезапно в этой тишине раздался звонок от входной двери, он продолжал трезвонить по всему дому, дергаемый рукой несведущего, но решительного человека. Молли перестала читать, они со сквайром переглянулись друг с другом в удивленном испуге. Возможно, мысль о внезапном возвращении Роджера пришла им обоим на ум, но никто не произнес ни слова. Они слышали, как Робинсон спешил ответить на непривычный вызов. Они прислушивались; но услышали не более. Почти ничего нельзя было расслышать. Когда старый слуга открыл дверь, на пороге стояла женщина с ребенком на руках. Она, задыхаясь, произнесла свое заранее заготовленное предложение на английском:

- Могу я видеть мистера Осборна Хэмли? Он болен, я знаю, но я его жена.

Робинсон знал, что есть какая-то тайна, о чем давно подозревали слуги, и наконец, она вышла наружу перед хозяином, — он догадывался, что дело было в молодой женщине. Но когда эта женщина стояла перед ним, спрашивая своего умершего мужа, словно он был жив, присутствие духа покинуло его. Он не мог сказать ей правду — он только смог оставить дверь открытой и сказать ей: — Подождите немного, я вернусь, — и отправился в гостиную, где находилась Молли. Он подошел к ней, дрожа от спешки, и прошептал что-то, от чего она в испуге побледнела.