От крушения Пражской весны к триумфу «бархатной» революции. Из истории оппозиционного движения в Чехословакии (август 1968 – ноябрь 1989 г.) - Элла Задорожнюк

Важно отметить внимание к событиям весны 1969 г. и со стороны Запада. Так, уже в ходе работы VII съезда профсоюзов федеральный министр внутренних дел Я. Пелнарж, со ссылкой на оценки положения в Чехословакии сотрудника госдепа США, предложил 4 марта Президиуму ЦК КПЧ предпринять решительные действия. Их необходимость диктовалась тем, что в Чехословакии «СССР не допустит дальнейшего роста сопротивления и эвентуально снова вмешается»[172], Америка же этому воспрепятствовать не сможет. Действительно, если были введены войска, то не для наблюдения же за тем, что происходит, а для того, чтобы происходило так, «как надо». Политической воле народа и части высшего руководства тем самым ставились очевидные жесткие пределы.

Что касается съезда, то его делегаты закрепили в резолюции истинную волю профсоюзов, которые они представляли. Однако, резонно замечает Й. Мадры, они не продумали, как создать систему гарантий, чтобы и после съезда эту волю при всех обстоятельствах могли уважать избранные руководители профсоюзов всех уровней. По всей видимости, отсутствием гарантий обусловливалось относительно быстрое отступление профсоюзов с занятых позиций. Следует заметить, что позже польская «Солидарность» учтет этот отрицательный чехословацкий опыт.

История в конце концов доказала нереальность политических намерений группы коммунистов-реформаторов вокруг Дубчека. «Однако, – как справедливо подчеркивает Мадры, – она не подтверждает наличия у них капитулянтских позиций, не свидетельствует она и о чрезмерной их политической наивности и эгоизме»[173]. Это так, но, скорее всего, союз профсоюзов и партии оказался куда более сложным, чем представлялось в дни Пражской весны.

Москва с начала года пристально наблюдала за тем, что происходило в Праге зимой 1969 г., посылая импульсы о том, что из Кремля холодом будет веять и весной, и летом этого года. Действительно, число «неожиданностей» было близко к исчерпанию. Поэтому информация о действиях всех высших чехословацких органов поступала в Москву в течение нескольких часов.

Все же в марте 1969 г. А. Дубчек предпринял еще одну попытку под лозунгом укрепления единства партии внести предложение о датах проведения съезда и выборов на повестку дня ЦК КПЧ. 24 марта 1969 г. на заседании исполкома Президиума ЦК КПЧ он представил план политических действий, в соответствии с которым ЦК КПЧ должен принять в ближайшее время решение о датах съезда и выборов[174]. Не исключено, что Дубчек предпринимал эти шаги под давлением не только улицы, но и стремительно терявшей влияние в обществе реформаторской фракции.

Коммунисты-реформаторы, выступая против уличных акций, в то же время призывали к спокойствию и порядку, правомерно полагая, что излишний радикализм общественных движений повредит их делу. Такая двойственность не могла не вести к их ослаблению и аннигиляции как политической силы.

Складывалась ситуация, когда борьба в рамках КПЧ и в обществе за продолжение реформ велась параллельным курсом, а коммунисты-реформаторы не могли ее возглавить в принципе. Им пришлось встать на путь уступок, но иного и не было дано. Если в период Пражской весны КПЧ поднимала общество на реализацию ее идей и являлась их инициатором, если после августа 1968 г. реформаторы в КПЧ вели борьбу с консерваторами и большая часть общества их поддерживала, то с зимы 1969 г. соотношение сил между ними кардинально изменилось. И хотя общество в значительной своей части добивалось, чтобы реформаторы продолжали возглавлять движения протеста, то они объективно сделать этого уже не могли, будучи связаны Московским протоколом, а главное – находившимися в стране иностранными войсками. Тем самым время с зимы и до апреля 1969 г. можно назвать периодом сопротивления на не всегда пересекавшихся курсах, но все еще в рамках легальных форм протеста.

Реформаторы открыто выступали в ЦК, а силы сопротивления – открыто в обществе (забастовки и др.). Но наращивание консервативных сил в руководстве КПЧ и необходимость принимать репрессивные меры на улицах и площадях знаменовали собой спад оппозиционного движения на всех уровнях. С февраля партийные документы начали открыто клеймить «антисоциалистические силы» и др., реформаторы вытеснялись за рамки руководства и рано или поздно тоже должны были трансформироваться в «контрреволюционеров в чистом виде». Вместо диалога с инакомыслящими намечался безальтернативный курс на непримиримую борьбу с ними, который продолжался вплоть до 17 ноября 1989 г.

Все же потенциал протестного движения не был исчерпан. Более того, создавшийся активный блок студентов, рабочих и интеллигенции к весне 1969 г. являл собой взрывную силу большой мощи, сам факт которого вызывал дрожь у консерваторов – представителей «режима нормализации». И потому не стало неожиданностью, когда массовая демонстрация против вторгшихся в страну иностранных войск, спонтанно начавшаяся в марте после победы хоккеистов ЧССР над советской командой в Швеции, мгновенно использовалась советским руководством в качестве предлога для подавления «социализма с человеческим лицом».

21 марта 1969 г., после первой победы чехословацкой команды, около двух тысяч человек, скандировавших антисоветские лозунги, собрались на Вацлавской площади, но это была лишь слабая прелюдия. 28 марта – после второй победы – в течение получаса Вацлавскую площадь заполнили уже 150 тыс. чел. В целом в отчетах МВД ЧССР назывались 69 городов, на улицы которых вышли более 500 тыс. чел.; в Братиславе число демонстрантов достигало 20 тыс. чел. и в других 13 словацких городах – 7400 чел.[175]. Сотни тысяч людей совершенно спонтанно отреагировали на ситуацию, сплотившись буквально в течение всего нескольких минут. Реакция общества носила взрывной характер, и никто не мог дать гарантии, что для подобной реакции не найдется сугубо политических поводов.

Характерно, что именно в этот день советский посол в Праге С. Червоненко попросил аудиенцию у А. Дубчека и провел зондаж о планах руководства КПЧ. На встрече Дубчек сообщил ему, что главными в повестках дня пленумов ЦК КПЧ в апреле и июне 1969 г. станут вопросы упрочения единства партии (в том числе вопрос о съезде), экономические вопросы (в том числе создание советов трудящихся) и др.[176]. Тем самым Дубчек в очередной раз поднимал как раз те проблемы, против немедленного решения которых выступала Москва, стремившаяся, напротив, как можно больше оттянуть их на неопределенное время. Это уже вызывало не только беспокойство чехословацких консерваторов, но и раздражение Кремля. И едва ли не в часы беседы возник повод для того, чтобы Москва перешла к действиям. Причем повод вдвойне оскорбительный: известно трепетное отношение большей части руководства ЦК КПСС к своим хоккеистам – национальной гордости СССР.

События застали врасплох чехословацкое партийно-государственное руководство, которое не столько победа, сколько резонанс от нее далеко не обрадовали. На этом фоне стала неизбежной необходимость коренных изменений в чехословацком руководстве с августа 1968 г., которые наступили столь же неожиданно, как и военная интервенция семью месяцами ранее. На своем чрезвычайном заседании, которое состоялось 30 марта, Политбюро ЦК КПСС приняло решение использовать «хоккейные» события для завершения силового политического переворота в Чехословакии[177]. Предостерегающая передовая статья в органе ЦК КПСС газете «Правда» от 31 марта 1969 г. отрицала осторожные объяснения этих событий чехословацким правительством и оценила их как контрреволюционный акт, направляемый из-за рубежа при поддержке Й. Смрковского. Большей нелепости трудно было придумать: возможная победа советской хоккейной сборной подобным же образом могла трактоваться и как акция, направляемая из-за рубежа, то есть из Москвы.

Дело в другом: потенциал оппозиции при оккупации достигал критической массы, и следовало определяться с соотношением этих двух феноменов, начальные слова для обозначения которых начинались на одну букву.

Действительно, к разгару весны 1969 г. укрепилась неформальная связь между активными рабочими, которые действовали вне официальной профсоюзной структуры, и студентами, не стремившимися к «консолидации». Подобного рода неформальные структуры выступали, как реально действовавшие «параллельные полисы» – если вспомнить более позднюю метафору В. Бенды; их нельзя было уничтожить решением или запретом, а рабочие и студенты в их рамках приобретали опыт создания независимых структур. Повышала свою активность нестуденческая молодежь, религиозные круги, женские и другие организации; устрашающе начали выглядеть даже такие безобидные организации, как, скажем, Союз филателистов и др.