Молодость с нами - Всеволод Кочетов

— Тринадцатый?

— Да, вот так получилось. — Она все улыбалась, глядя прямо в глаза Павлу Петровичу.

— Прошу прощения, — сказал Павел Петрович, — как вас зовут?

— Лиля Борисовна.

— Лиля… Это что же значит?

— Это значит… ничего особенного. Вообще-то я Лидия. Но меня с детства зовут Лилей.

— Тоже так повелось? Ну хорошо. А как же так произошло, что вы пережили двенадцать начальников? Ведь они приводили с собой своих прежних секретарей.

— Некоторые приводили. Но в условиях нашего института эти секретари оказывались не пригодными. Тут надо многое знать… И меня… сначала-то отправляли на какую-нибудь другую должность… а потом вот брали обратно сюда. Я ведь здесь со дня организации института. Меня сюда, как вы сказали, привел первый директор, профессор Кожич. Я работала у него лаборанткой в технологическом, он ко мне привык и, когда его послали организовывать этот институт, взял меня с собой. Потом он умер…

Лиля Борисовна гладила ладонью полированное ребро стола. Павел Петрович рассеянно следил за ее движениями. Ему думалось, что, наверно, она вспоминает то время, когда пришла сюда, молоденькая, восемнадцатилетняя, с надеждами и планами на будущее; сидела вот так же, поди, перед своим профессором Кожичем, и, поди, в этом же кресле и возле этого стола, и потом еще видела одиннадцать директоров. Они приходили, распоряжались тут, объявляли свои программы, бушевали и… уходили. А она оставалась перед дверями в этот кабинет, все более обогащаясь знанием человеческих натур, все совершенствуя свое умение применяться к любым характерам.

— Лидия Борисовна, — сказал Павел Петрович, — вы уж извините, я буду вас звать как взрослую. У меня к вам такой вопрос: а нет ли тут комнатушки поуютней, чем этот сарай?

— Вам не нравится ваш кабинет? — почти с ужасом воскликнула Лиля Борисовна.

— Не нравится, Лидия Борисовна. Решительно не нравится. Отдадим семьдесят квадратных метров под лабораторию или мастерскую да переедем метров на двадцать пять. А?

— Ваше дело, Павел Петрович, ваше. — Круглое лицо Лили Борисовны вытянулось, улыбка с него сошла; любые перемены ее страшили, ломали привычный размеренный ритм жизни. — Но только я не знаю ничего подходящего. — Она пожала плечами.

Павел Петрович сказал, что она свободна и проводил ее до двери. В дверях он почти столкнулся с Шуваловой.

Он очень обрадовался приходу Серафимы Антоновны. Она была для него здесь единственно знакомым и в какой-то мере близким человеком, единственной связью с привычным, изведанным миром, единственной опорой, казавшейся наиболее доступной и надежной.

— Давно рвусь к вам, — заговорила она, присаживаясь в кресло. — Да у вас все народ, народ… Как я рада, что вы пришли к нам! Теперь можно будет работать, теперь мы вместе… Надеюсь, вы не отвергнете скромную помощь ваших друзей? Совместно мы сможем многое улучшить. Наша беда заключалась всегда в том, что с приходом нового руководителя начиналась так называемая перестройка. Всё ломали, рушили, обвиняли один другого во всяческих грехах. Кадры высокой квалификации в результате этих перестроек таяли… Надо добиться того, Павел Петрович милый, чтобы не было перестроек, надо сразу войти в ровный рабочий ритм. Если вы не против, я вам помогу, я познакомлю вас с теми людьми, которые нужны науке, они будут вашей опорой.

На душе у Павла Петровича светлело: рядом с ним была, предлагала ему свою помощь она, известная не только в Советском Союзе, но и за границей доктор Шувалова, дважды лауреат Сталинской премии, профессор с двадцатипятилетним опытом научной работы.

Серафима Антоновна подробно рассказывала о каждом из ведущих научных сотрудников института. Павел Петрович записывал. На первых порах, для установления правильных взаимоотношений, эти сведения были ему очень важны. Потом поговорили о личном: скучает ли Павел Петрович о заводе, как себя чувствует Оленька — очень милая, славная девушка, — где и как Павел Петрович питается. Серафима Антоновна была бы очень рада видеть его у нее дома, она надеется, что теперь они будут встречаться гораздо чаще, чем прежде.

От ее участливых слов и дружеского тона, от мягких жестов на Павла Петровича веяло теплом, он почувствовал себя свободнее и увереннее.

Поэтому, когда Серафима Антоновна ушла, сказав: «До скорой встречи», — он уже без колебаний нажал кнопку звонка. Лиле Борисовне он сказал, чтобы она не чинила никаких препятствий, если к нему будут приходить сотрудники института.

Потом он листал свои записи, перед ним мелькали незнакомые фамилии, за фамилиями шли те характеристики, которые дала этим людям Серафима Антоновна. Вот какой-то Харитонов… Пока что о нем записано со слов Серафимы Антоновны: «Ни то ни се». Что-то покажет жизнь? О некоей Самаркиной сказано: «Везде и всюду стремится показать свою ученость. Болтлива». О Липатове, который заведует издательским делом института, Серафима Антоновна сказала немного: «Начитан, интеллигентен». Гораздо подробнее она говорила о Белогрудове: «Можно опереться. Очень талантлив. За что берется, делает с огнем. Своеобразен и оригинален. Нужен подход». Много говорилось о Румянцеве и особенно о Красносельцеве.

Перебирая записи, Павел Петрович подумал о том, что надо бы обстоятельней побеседовать с Мелентьевым, секретарем партбюро. Уж кто-кто, а он-то должен знать людей не хуже милой, но беспартийной Серафимы Антоновны. При первой встрече, в присутствии заместителя министра, да и вчера, когда тут был представитель горкома, Мелентьев произвел на Павла Петровича впечатление человека серьезного, вдумчивого, который спешить не любит, зато делает все основательно, крепко, солидно.

Снова Павел Петрович не решился прибегнуть к современному средству общения, он не позвонил секретарю партбюро по телефону, не пригласил его к себе, а, справившись у Лили Борисовны, где помещается партбюро, сам пошел разыскивать комнату номер сто тридцать четыре.

Комната сто тридцать четыре тоже была длинная, мрачная, в ней тоже было много стульев и два стола, из которых один — длинный — тоже стоял возле окон и был покрыт сукном, но не зеленым, а красным. Пожалуй, наиболее существенное отличие помещения партбюро от директорского кабинета заключалось в том, что в углу здесь стояли два алых, обшитых золотом, институтских знамени да посреди стола, покрытого красным, возвышалась металлическая ваза — кубок за какие-то спортивные достижения тысяча девятьсот тридцать шестого года. Она уже давно служила вместо пепельницы.

Мелентьев принял Павла Петровича как радушный хозяин.

— Садись, товарищ Колосов, садись! — пригласил он его широким жестом в кресло. — Кури, — и передвинул на столе раскрытую коробку папирос «Казбек».

— Да нет, я уж «Беломор», — ответил Павел Петрович, осматриваясь и доставая портсигар.

— У нас есть некоторые, тоже оригинальничают. Зарабатывают кучу денег, а курят «гвоздики».

— Я не для оригинальности. Привык, — возразил Павел Петрович.

— Надо отвыкать. Надо переходить на директорское положение, — не то в шутку, не то всерьез сказал Мелентьев, щуря ясные голубые глаза. — Ну как, осваиваешься? Это не сразу, на это несколько месяцев понадобится. Я вот когда сюда пришел, как в лес густой. Непривычно. До того в аппарате работал, там все ясно, все определенно. А тут… Что ни человек, то загадка. И так вокруг него ходи и этак. Трудно было. Вот сработался. Осенью второй раз выбрали секретарем. Из девяноста шести голосовавших только двадцать восемь были против. Этим, значит, не угодил. Да ведь всем не угодишь, как ни старайся.

Павел Петрович чиркнул спичкой, закурил свой «Беломор». Раскрыв блокнот, он принялся проверять правильность характеристик, которые дала ему Серафима Антоновна.

— Харитонов? Почему же ни то ни се? — Мелентьев наморщил высокий лоб. — Он в числе моего актива. Человек безотказный. Кто это тебе успел наговорить на него, товарищ Колосов? Удивляюсь. Дальше кто? Самаркина? Да без нее мы бы пропали. Бывает, на собрании никто не хочет выступать в прениях первым. Товарищи, взываешь, ну что же это, и так далее. А тут на грех еще представитель из райкома, неподготовленное, подумает, собрание, активности нет. Ну и кто выручит? Нонна Анатольевна. Вот народ, вот народ! — Мелентьев покачал головой. — Уже успели оговорить хороших людей. Я тоже, помню, пришел сюда… некоторые пытались чернить в моих глазах друг друга. Не вышло. Не слушай никого, товарищ Колосов… Ты слушай меня. Я дам тебе списочек, на кого стоит опираться. Во-первых, Харитонова не отталкивай — не первый работник, но и не последний. С Нонной Анатольевной тоже надо наладить правильные отношения. Ну, ты тут помянул Белогрудова… Не знаю, может, и талантливый, но думаю, не очень. Пустоцвет. Липатов? За галстук закладывает. Выпьет сто граммов, а будто выпил бочку.