Молодость с нами - Всеволод Кочетов

Павел Петрович с досадой припомнил, что только сегодня разговаривал со своим заместителем о Красносельцеве; говорили о том, что Красносельцев израсходовал на свои темы средств в прошлом году в полтора раза больше, чем планировалось; сделал это он за счет других тем, — а отчета нет и по сей день.

К Павлу Петровичу с Людмилой Васильевной подошел и сел в кресло Белогрудов. Он тяжело отдувался.

— Совершенно немыслимый человек, — заговорил он. — Один он прав. Остальные… так… мелочь. Он и трезвый невыносим, а уж если выпьет рюмку для контенанса…

Павел Петрович достал карандаш из кармана и на пачке папирос «Беломор-канал», которую вертел в руках, записал: «Контенанс».

— Что вы там пишете? — спросил Белогрудов.

— Так, машинально, — ответил Павел Петрович. — Вы, конечно, насчет мозга-то сказали грубовато, — добавил он. — Товарищ Красносельцев вправе был обидеться.

— А!.. — Белогрудов махнул рукой. — На меня все в обиде, мною всегда недовольны. Я к этому привык. Кстати… — Он собрал лоб гармошкой, и в глазах у него стало весело. — Вам, кстати, неизвестна моя теория о доминанте? Нет? Ну тогда минутку внимания. У каждого человека существует его доминанта, то есть то главное, чем определяется все течение его жизни. У одних, например, доминирует удача. Что бы такой человек ни делал, что бы ни затевал, ему всегда везет. У других доминирует неудача. Успехи или неуспехи могут быть у одних в работе, у других в любви и так далее. Она, эта доминанта, существует независимо от желания или нежелания человека. Это, так сказать, теория, закон. Как же этой теорией воспользоваться на практике? Надо прежде всего определить, выяснить доминанту, а затем никогда о ней не забывать, вот и все, — и жить вам станет значительно легче, проще, свободней. Например, если вы установили, что ваша доминанта — всегда и во всем удача, вы спокойно можете приходить к железнодорожной кассе за пять минут до отхода поезда — билет вам будет наверняка. Вы можете, не готовясь, идти делать доклад, и доклад ваш будет признан отличным. Ничего не поделаешь, доминанта! Поскольку вы знаете о ее существовании, то у вас и характер складывается своеобразно: вы становитесь уверенным, спокойным, всемогущим, вы — оптимист. А вот что получается, когда наоборот, когда доминанта ваша — неудача. Вы приходите к железнодорожной кассе с утра, а билета вам все равно не хватает, последний билет берет человек, стоящий перед вами. Доклад, сколько бы вы к нему ни готовились, все равно, как напишут в газетах, не удовлетворит собравшихся. Вы поедете на юг и, чтобы начать отдых еще в дороге, купите архидорогой билет в международный вагон первой категории, и там, в вашем купе, непременно окажется молодая кормящая мамаша, которая будет вас просить то подать бутылочку с молочком, то подержать ночной горшочек.

— До чего же это верно! — громко воскликнула Людмила Васильевна. — У меня есть одна подруга, которой всегда везет, а мне вот всегда не везет…

— Извините, Людмила Васильевна, я закончу, — попросил Белогрудов. — Ну и что же? — продолжал он. — У неудачника характер портится, неудачник не верит в себя, во всем сомневается. Он — пессимист. А если бы он знал свою доминанту? Ему было бы значительно легче. Он бы заранее знал, что билет достанет не на сегодня, а на завтра, что без детишек ему в дороге не обойтись. Он бы к этому привык, он бы из-за этого не раздражался и не пессимистом был, а оптимистом. Вот — я. Моя доминанта — недовольство мною. Что бы я ни делал, как бы ни старался сделать доброе людям, мною всегда недовольны. Прежде, когда я еще не открыл закон доминанты, такое положение меня очень огорчало, расстраивало, угнетало. Теперь, вы видите, я жизнерадостный человек, потому что знаю: все равно мной будут недовольны, и виноват в этом совсем не я, а она, она, доминанта.

— Ох, теоретик, вот теоретик Саша у нас!

Павел Петрович поднял голову, возле него, улыбаясь во все свое добродушное лицо, стоял Румянцев, муж Людмилы Васильевны.

— Ну что, товарищ директор? — заговорил он. — Видишь, как получается. Теоретики, теоретизируем. Говорим много, делаем мало. Может, в картишки перекинемся?

— Не играю в карты, — ответил Павел Петрович. — Не умею.

Румянцев увел с собой в гостиную Белогрудова, собрал там пять или шесть игроков, у них началась игра, слышались возгласы: «две», «ни одной», «три», «пасс».

В столовой возле Павла Петровича остались Красносельцев, Людмила Васильевна и Липатов. Липатов начал декламировать из Брюсова.

Павлу Петровичу было скучно. Он снова думал об Оле.

Видимо, и Людмиле Васильевне декламация Липатова не доставляла удовольствия; она зевнула в ладонь и предложила лучше спеть что-нибудь. Липатов запел: «Быстры, как волны, все дни нашей жизни», его поддержала было Людмила Васильевна: «Что час, то короче к могиле наш путь». Но дальше никто не знал слов, и петь перестали. Тут Красносельцев сказал:

— Если вы хотите добиться успеха в своем руководстве, товарищ Колосов, дайте людям спокойно заниматься наукой. Люди будут вам благодарны и воздадут сторицею.

В гостиной кто-то заиграл на пианино. Под мотив фокстрота Румянцев тенорком повторял: «Возьмем четыре взятки, обгоним остальных… Возьмем четыре взятки, обгоним остальных…» Павел Петрович подумал, что пора уходить. К нему подошла Серафима Антоновна.

— Вас бросили! — воскликнула она. — Пойдемте тоже туда, в гостиную, тут накроют к чаю.

Павлу Петровичу не хотелось идти в гостиную, но он пошел, и получилось как-то так, что Серафима Антоновна звала туда Красносельцева, Людмилу Васильевну, Липатова лишь затем, чтобы оставить их там, а его она провела в следующую дверь, потом куда-то через коридор еще в одну дверь, и они очутились в небольшой комнатке с притемненным светом. В комнатке были старинное бюро красного дерева, низкая синяя тахта, несколько полок с книгами и мягкий ковер на полу.

— Это мой рабочий кабинет, — сказала Серафима Антоновна и пригласила Павла Петровича на тахту.

Он сел и тут же потерял равновесие: тахта была такая податливая, что сама опрокидывала на спину.

— Нате вам подушку, отдыхайте, — говорила Серафима Антоновна. — Вы у друзей, чувствуйте себя как дома.

Павел Петрович почувствовал страшную усталость, и физическую и нравственную. Он закрыл глаза и уснул.

В ту тяжелую ночь Оля не ложилась. Она ходила по комнатам, включив все лампы, она всматривалась в ночную темень за окнами, прислушивалась к шумам на лестнице, она говорила себе: вот еще час, и надо будет звонить в милицию; она вспоминала тревожные слова Вареньки о рассеянности отца, она винила себя в том, что не сумела удержать его дома. Ей было страшно и очень холодно в пустой квартире.

С какими чувствами, с каким волнением бросилась она в переднюю, когда уже утром заслышала щелканье замка. И что она увидела? Какого отца? В измятом костюме, заспанного, с опухшими глазами, некрасивого и какого-то даже чужого. Он был злой, на Олю не смотрел, сказал, чтобы она сварила ему черного кофе, и принялся мыться и переодеваться.

Столько пережить, так переволноваться, думать бог знает что — и вот тебе, в результате на тебя еще и не хотят смотреть. Оле было очень обидно и горько.

— Перестань вздыхать! — услышала она окрик, когда накрывала на стол.

— Я не вздыхаю, папочка, — сказала она подергивающимися губами.

— Вздыхаешь! И нечего! Мне, может быть, хуже, чем тебе, в сто раз, а вот молчу.

Вечером, когда он в двух-трех словах рассказал о том, что было у Серафимы Антоновны и как он себя там чувствовал, Оля поняла его утреннее состояние. Он злился не на нее — за что же? — а на себя, на свое поведение, на то, что пошел в такую компанию и не сумел во-время ее покинуть. Оля это понимала, но все равно была отцом очень недовольна, и не только потому, что все так произошло, а и потому еще, что рассказывал он ей об этом именно в двух-трех словах, так небрежно и коротко, неохотно, будто она попрежнему девчонка, неспособная понимать что-либо относящееся к трудной прозе человеческой жизни. Ведь вот маме-то он как подробно рассказал бы об этом вечере, и, конечно, не удивительно, что мама могла бы не только вздыхать в ответ, мама могла бы и разобраться во всем этом и посоветовать что-нибудь. А что посоветует она, Оля, когда отец буркнул коротко: «Ну что, что случилось! Сама понимаешь — люди незнакомые, сидишь скованный. А тут этот коньяк, будь он проклят! Худо стало, уснул. Поняла, надеюсь?»

Когда-то Оля сказала себе, что это теперь ее обязанность — заботиться об отце, как заботилась о нем мама. Но ей не удавалось выполнять свое намерение. Для этого просто не было времени. Они виделись с отцом только рано утром и поздно вечером. Утром Оля варила неизменный кофе, его пили с черствыми булками, потому что Оля не успевала приготовить что-нибудь другое, и очень удивлялась, как это маме удавалось успевать. Вечером были тоже на скорую руку приготовленные закуски. А обеды… Оба обедали у себя в институтах. Что же касалось уборки в квартире, то ведь и так довольно чисто. Ну пометешь немножко вокруг стола в столовой, сотрешь кое-где тряпкой пыль, и — чисто. Павлу Петровичу было не до этого, а Оля совершенно искренне не замечала, как с ходом времени тускнеют паркеты в комнатах, как из белых становятся серыми гардины на окнах, как мебель приходит в такое состояние, когда на ней можно расписываться пальцем, и как незаметно, но с неотступным упорством в квартиру внедряется застойный запах нежилого помещения.